Роман Корнеев - Перемирие

Ирине кусок в горло не лез. Она продолжала себя заставлять. Возникло только, почему-то, желание укусить себя за руку, да так, чтоб до крови! Она должна продолжить всю эту пытку. А иначе она и сукой последней себя назвать не сможет, чтобы при этом комплимент не сказать. Это ее долг, ее расплата. Не его, а ее. Черт побери, если бы тогда она ушла, а он остался… это было бы правильно. Нет, не так! Ирина сама себя понимать перестала, до того путались все мысли при виде его. «Сволочь ты, тупая скотина, если даже для него не можешь совершить такую малость». Главное – стараться отвлекать его от разговоров о бое. Мы в миру.

Он слегка захмелел, причем не столько от шампанского, сколько от ее улыбки, слов, грациозных жестов, изгиба бровей. Воплощенной женственности, что пропитывала все ее существо. Они танцевали. Он держал ее за талию, с невероятной четкостью ощущая игру упругих мышц, атлас ее кожи, стройность ее фигуры, а она легко переступала в такт музыке, тихо склонив голову ему на плечо. Было так хорошо… А потом музыка стихла, они замерли, перестав танцевать. Пока она убирала со стола, оставив одни лишь свечи, он сидел в кресле, застыв каменным изваянием и закрыв уставшие глаза. Чего ему осталось желать… только лечь и уснуть. В бою не спят, да и пьют-едят-то только для проформы. Там всего этого нет. Его веки совсем уж набрякли, когда он услышал слегка сдавленный звук ее голоса. И тут он понял, чего ему желать. Шаг, другой, и он очутился в их спальне.

Их спальня, как интересно звучит.

Когда его губы коснулись ее шеи, Ирина вздрогнула, однако руки послушно потянулись к застежкам на платье, чтобы ему помочь. Он ничего не замечал, он был счастлив.

Как бывал счастлив только в бою.

IV

Вокруг рвались плазменные жетоны, ударяя по натруженным барабанным перепонкам дробью раскатистых гулких воплей. Огнемет в его руках заговорил, прорезая ночную тьму ярким клинком голубого пламени. Броня лат потрескивала, распределяя излишки повреждений на ребра жесткости. Их отряд отступал, но отступал организованно, прикрывая более важное – Аккретор. Толстая туша аппарата скользила среди взрывов, невольно завораживая четкостью и гибкостью движений, кажущейся совершенно невозможной при его габаритах.

– Отходи!!!

Этот крик и разбудил его, но сам момент пробуждения как-то остался за пределами его внимания, он все еще жил боем. Постепенно крики и грохот отступили куда-то, притихли, пропуская внутрь его сигналы из действительности. Он лежал на кровати, обнаженный, укрытый лишь тонкой ласковой на ощупь тканью, ему было прохладно и уютно. Рука, оказавшаяся почему-то под поясницей, не желала оттуда вытаскиваться. Пришлось приложить усилие. Он нехотя открыл глаза, поражаясь скорченной позе, в которой пребывал.

Ирочки не было. Сравнив этот факт с услышанными им звуками звеневшей посуды и тихо скворчащей сковороды, он предположил, что она готовит завтрак, так это, кажется, называлось. Вот молодчина! Только такая умная женщина могла догадаться, что ему захочется есть!

«Одеться бы…» Но одежды не было видно, как он ни вертелся. Нда, не выходить же к завтраку вот так! Однако, подумав, он удивился своей стеснительности, кого стесняться-то, уж не Ирочку ли? Тоже мне.

На стене, слева от двери, висело зеркало. Большое, хорошее. Он подумал, что такую штуку в бою не встретишь, ни к чему она там. Вот-вот забудешь, как рожа твоя выглядит! Да, сильно он изменился. Не то что бы не узнать, глаза голубые, среднего роста, брюнет, нос прямой, но… Фигура стала угловатой, жилистой, плечи стали шире, форма черепа теперь напоминала боксерскую грушу, которую бог знает сколько лет колотили крепкие кулаки. Но хуже всего – глаза. Они не глядели, они целились в него, словно через видоискатель системы наведения. Он ухмыльнулся и минутку-другую с удовольствием потратил на кривляние перед зеркалом. Глаза вновь заискрились, налились жизнью – не особый шик, но уж опять-таки чем богаты…

Позади раздались шаги. Черт, когда он прекратит эти судорожные вздрагивания?!!

– Ты… ты будешь завтракать?

Он тут же метнулся в Ирочкину сторону, схватил ее в охапку и принялся кружить по комнате.

– Ты!.. самая!.. красивая!.. – а она улыбалась, будто всю жизнь ждала этого момента игривой дурашливости.

Нет это выше ее сил. Терпи, дура, терпи! Он ни в чем не виноват, виноваты вы, виновата ты!!! Она снова и снова растягивала губы в улыбке, а они вновь и вновь, сволочи, сжимались в болезненную гримасу. Но она принималась за дело снова.

Ирочка смеялась, зарываясь лицом в его шевелюру, затем затихла, обмякла на его руках, расстегивая свободной рукой пуговицы на груди. С тихим шелестом ткань халатика скользнула вниз. Пахнуло божественным запахом молодой теплой женской кожи.

– Если ты хочешь… мы это еще раз сделаем.

Он был отнюдь не против. Когда все кончилось, выяснилось, что завтрак подгорел. И вот они, еще не отдышавшись, принялись бегать по кухне с дымящими сковородками и полотенцами, а затем был заново приготовленный завтрак. Он восхищенно смотрел на нее, сидящую в одной его рубашке за столом, всматривался в знакомые движения и не мог наглядеться, даже не ел толком.

Она почти не изменилась, по крайней мере, не так сильно, как он. В миру люди живут в покое, и время не оставляет на них такого отпечатка, как в бою. Он видел все тот же изгиб кисти, локти и плечи двигались все так же грациозно, как в тот вечер, когда они познакомились. Черт побери, как же давно это было, еще до его боя.

Когда они, наконец, умудрились одеться, он уже не помнил, сколько раз он относил ее в постель (хотя ему отнюдь не всегда доставало спортивного интереса ее куда бы то ни было носить), не помнил, сколько раз слышал страстные стоны, исторгаемые из ее уст. Он уже ничего не помнил, так что когда Ирочка спросила его, а куда они сегодня пойдут, оставалось только моргать глазами. Он действительно не подумал, поскольку его планы даже на самом крайнем их протяжении не распространялись дальше этого дома. А действительно, что же делать-то? Не сидеть же все время в четырех стенах. Он задумался, что же это получается, он вернулся в город, где провел всю сознательную жизнь, а пойти не к кому.

Но тут он снова погрузился в нахлынувший поток воспоминаний, лица одно за другим выстраивались перед его глазами, кто важнее, а кто и подождет. Серега, Василий Степанович, его учитель литературы в школе, сестра… еще кое-кто, не то что бы очень много, но и не мало людей ждали его прихода. Хотя некоторым, наверное, и невдомек, что он прибыл. И последним в списке был тот старик с тремя горшками герани… его он отодвигал в конец ряда вполне осознанно.

«Потом».

Она долго и придирчиво осматривала его костюм, то и дело поправляя там и сям нехорошо лежащую складку, все-таки его фигура значительно изменилась с тех давних пор, когда ему приходило в голову шить себе костюмы. В конце концов она приказала ему снять пиджак и принялась за дело, бормоча что-то под нос про «огромных мужиков, которые изо всего повырастали». Он внимал, слоняясь по комнате и разглядывая давно забытую обстановку, временами стараясь вспомнить, что было до его боя, а что – нет. Вот этот шкаф во всю стену определенно был, а обои, наверное, другие. Должны же были их поменять! Стулья, кресла, картины на стенах… предметы мелькали перед его взором, вороша все более дальнее и глубинное прошлое, его встречи с Ирочкой, дружеские вечеринки, слезы, когда она хотела выйти за него замуж, а ее отговаривали все кому не лень, не исключая его самого: «мне в бой». Но она не согласилась отступить, поскольку любила. «Милая моя, детка, ласточка, красавица… спасибо тебе за это, куда бы я возвращался в ненавистное перемирие? И дай тебе бог не пожалеть». Ноги сами его вынесли на балкон, он открыл ставни на улицу и вдохнул холодный сырой воздух. Дождя не было, но ветер дул пронзительный, злой. Именно с этого места Ирочка провожала его взглядом, когда он уходил в бой. Отсюда все должно быть хорошо видно. «Черт побери, надо будет обязательно сходить на могилы». И матери с отцом, и на свою.