Чарли Хьюстон - Неспящие

Однако, если ее пихнуть под подбородок, она уже представляется достаточно серьезной. И взводимый курок тоже производит вполне серьезный звук. А на случай, если у нее еще оставались сомнения, я постарался дать ей понять, что и я, и пистолет, мы оба вполне серьезны.

— Вы умрете на глазах у десятков свидетелей, и никто ничего не сделает, чтобы помочь вам или отомстить за вас. Потому что все они знают то, что знаете и вы: миру пришел конец. Разница только в том, что они сдались и согласны смотреть, как он гибнет, если могут делать это в относительном комфорте. Вы же проматываете те скудные ресурсы сил и воли, которые у вас еще остались, пытаясь остановить лавину. Бросьте это дело. Все обстоит именно так плохо, как вы предполагаете. Люди именно такие эгоистичные, как вы думаете. Вселенной на все наплевать. Да и вам тоже. Ну правда же. Идите найдите себе теплое тело, прижмитесь к нему, почувствуйте животное удовольствие. Возвращайтесь к себе в машину и не смотрите на меня больше. Я что-то устал говорить. Идите, пока мне не надоело держать палец на крючке и не захотелось посмотреть, как мозги вылетают у вас сквозь макушку.

Женщина издала какой-то гортанный звук и пошла прочь, неподвижно уставив взгляд чуть выше автомобильных крыш, такой походкой, которую можно было бы принять за походку неспящей, хотя на самом деле это было просто отчаяние.

И я нажал кнопку, и окно снова плотно закрылось, создав идеальную прохладную полутьму в том, что в рекламной брошюре называлось «кабиной автомобиля», а я вжал ствол «томкэта», похожий на большой палец руки, во впадину пониже подбородка.

Но даже при идеальном лирическом аккомпанементе подходящий момент еще не наступил.

Поэтому, когда машины таинственным образом тронулись в путь, разделяясь на две стороны от неподвижного «мерседеса» с женщиной, всхлипывающей внутри, я сунул пистолет обратно в кобуру из кротовой кожи и плавно понесся по изрытой дороге, мимо места съемки (искусно воспроизведенной сцены дорожной аварии), думая, что ее всхлипы прозвучали идеальным диссонансом к диминуэндо ди Стефано на высокой до в арии Фауста: «Привет тебе, приют невинный»:

Парк еле дышал.

Дело было не только в том, что ему на голову надели мешок, но и в том, что он был далеко не первым, на кого этот мешок надевали. Заскорузлая от высохшего пота, покрытая коркой старой рвоты у открытого конца, черная дерюга мешка не просто перекрывала воздух.

А еще у него болели колени.

Он уже понял, что нельзя пытаться сесть на ноги ради отдыха. Он сделал так один раз и получил удар дубинкой по лопаткам, который заставил его выпрямиться.

А еще у него онемели пальцы.

Это внушало тревогу, но гораздо большую тревогу внушало то, что он терял ощущение пластиковых наручников в том месте, где они врезались в его запястья. Нарушить кровоснабжение пальцев — это одно, а целиком нарушить циркуляцию крови в кистях рук — совсем другое и гораздо более опасное.

Человек справа простонал что-то по-испански.

Ботинки прошли по кафельному полу комнаты, отдаваясь эхом, и полицейская дубинка с фонариком отскочила от черепа.

— Заткни пасть!

Парк почувствовал, что человек наваливается на него, и как-то попытался его подхватить, отклонившись всем телом далеко назад и стараясь удержать вес человека своим туловищем. Мышцы бедер, и так уже дрожавшие, не выдержали, и они оба свалились на пол.

— Вставай! Вставай, мать твою!

Кто-то всей пятерней схватил его за волосы сквозь мешок и потянул вверх, ставя на колени.

— Стой прямо! Прямо, тебе говорят, сволочь!

Кулак лениво задел его по уху.

— Сейчас башку тебе снесу.

Громкое жужжание пронзило комнату, вибрируя в затхлом воздухе, грохнула задвижка, и дверь открылась, впуская столб свежего воздуха, который Парк почувствовал на предплечьях.

На плитке пола взвизгнули кроссовки. Зашуршала бумага.

— А, три, три, ноль, эйч, тире, четыре, тире, четыре, ноль.

Его руки вздернулись — кто-то захотел взглянуть на пластиковый наручник, застегнутый на его запястье.

— Да, этот.

Дубинка врезалась ему в ребра.

— Вставай, сволочь.

Он попытался разогнуть ноги и подняться, но ему удалось только снова упасть.

— Придурок.

Ствол дубинки прижался поперек его горла, и его, задыхающегося, поставили на ноги, он зашатался, едва не упав опять, и его подхватили под руки.

— Я его держу.

— Ага, пользуйся. И старайся оставлять поменьше следов.

Слепого и еле держащегося на ногах, его вывели в тихий коридор, где воздух, хоть и был прохладнее всего на пару градусов, показался ему похожим на весенний бриз. Он спотыкался о собственные онемевшие ноги, вновь и вновь удерживаемый от падения, потом его прислонили к стене.

— Ты хоть секунду можешь сам постоять?

Он кивнул, но не знал, можно ли было увидеть его кивок сквозь мешок на голове.

Его голос трескался так же, как и сухие губы.

— Наверное, смогу.

Его отпустили, и он удержался на ногах.

Лязгнули ключи, и открылась новая дверь.

— Входи.

Его снова поддержали, но теперь уже больше не несли, а направляли, и он постепенно стал снова чувствовать свои ноги.

— Садись.

Стул.

— Наклонись вперед.

Он наклонился, почувствовал стол и положил на него голову, глаза закрылись, он почти сразу же провалился в сон. И через секунду его разбудили, когда отстегнули наручники с запястий и кровь хлынула в кисти рук, пронзая их иголками.

Мешок сдернули с головы, и он закашлялся от внезапного притока кислорода, моргая в жестком люминесцентном свете.

— Пей.

Поджарый мужчина с тонзурой седых волос, глазами, скрытыми за зелеными очками-авиаторами, поставил перед ним бутылку с водой.

Парк кивнул. Он попробовал взять бутылку, но не смог заставить руки сомкнуться вокруг нее.

Человек отвинтил крышку с бутылки и поднес ее к губам Парка, медленно приподнимая, пока тот глотал.

— Все?

Парк кашлянул, человек опустил бутылку и поставил ее на стол. Он взял в руки ладони Парка и стал их тереть.

— Когда тебя взяли?

Парк хотел было посмотреть на часы, на миг забыв, что он спрятал их еще до задержания.

— Не знаю. Вчера вечером? Сколько сейчас?

Иголочки в руках превращались в булавки, и он почувствовал, что уже может сгибать их самостоятельно.

Человек отпустил его и снял мобильный телефон с пластикового зажима на ремне своих темно-синих форменных брюк.

— Чуть за полночь.

— Мне надо позвонить жене.

Мужчина снова пристегнул телефон на ремень.

— Потом.

С уголка стола он взял сморщенный и заляпанный конверт из оберточной бумаги, на нем длинными рядами были написаны имена и цифры, все по очереди вычеркнутые, кроме одного: