Роберт Силверберг - Подселенец

— Да.

— Сделано, сэр.

— Следовательно, можно немедленно выйти из режима поиска и закрыть дело. Мы запишем в дебет одну матрицу, и счетоводы Службы позднее зафиксируют это.

— Хорошо, сэр.

— Свободен, — приказал я интеллекту. 49-Генри-Генри отключился. Я сидел среди роскоши своей каюты, снова и снова прокручивая в уме прогулку среди звезд и пытаясь оживить ощущение гармонии, любви, единения с мирами небес, нахлынувшее, когда мы с Бокс медленно плыли на груди Великого Космоса. Тут же обострилось чувство потери, не покидавшее меня с тех пор, как Вокс исчезла. Совсем скоро мне предстояло встать, отправиться на командный пункт и приступить к надзору за разворотом; но пока я сидел, неподвижный и безмолвный, перед разверстой бездной одиночества.

— Я не ушла, — неожиданно произнес тихий голос.

Это было как удар в сердце. Я не сразу обрел способность говорить.

— Вокс? Где ты, Вокс?

— Здесь.

— Где?

— Внутри. Я никуда не уходила.

— Ты никуда…

— Ты расстроил меня. Мне просто нужно было немного побыть одной.

— Ты знала, что я ищу тебя?

— Да.

Щеки вспыхнули. Злость, словно ручей в половодье, бурно растекалась по моим венам.

— Ты понимала, что я чувствовал, когда ты… когда мне показалось, что тебя больше нет со мной?

— Да, — совсем тихо и не сразу ответила она.

Я заставил себя успокоиться. Сказал себе, что она ничего мне не должна, кроме благодарности за убежище. Что боль, которую она причинила мне своим молчанием, в общем, не ее дело. Что она еще дитя, непослушное, беспокойное и недисциплинированное.

— Я скучал по тебе. Гораздо сильнее, чем способен выразить, — сказал я через какое-то время.

— Мне очень жаль. — В ее голосе звучало раскаяние, но не слишком сильное. — Мне надо было подумать. Ты расстроил меня, Адам.

— Тем, что попросил показать, как ты выглядела прежде?

— Да.

— Не понимаю, почему это так сильно тебя огорчило.

— Ты и не должен понимать, — отозвалась Вокс. — Теперь я не возражаю. Можешь увидеть меня, если хочешь. Ты все еще хочешь? Ну вот. Это я. Вот такой я была раньше. Не вини меня, если почувствуешь отвращение. Хорошо? Хорошо, Адам? Вот. Смотри. Это я.

Внутри возникло болезненное ощущения скручивания, как если бы тяжело оттаскивали некий силовой барьер. Потом на экране мое го сознания расцвело великолепное светящееся багряное небо Канзаса-4.

Она не просто показала мне свои мир. Она перенесла меня туда. Я чувствовал на лице мягкий влажный ветер, вдыхал свежий, чуть-чуть едкий воздух, слышал шуршание блестящих жестких листьев, свисавших с ярко-желтых деревьев. Черная почва под голыми ногами ощущалась теплой и упругой.

Я стал Лилианой, которой нравилось называть себя Вокс, Мне было семнадцать: меня раздирали силы и порывы, могущественные, как ураган.

Я стал ею изнутри, но одновременно видел ее снаружи.

Волосы у меня были длинные, густые, темные, ниспадавшие на плечи водопадом кудрей. Бедра широкие, груди налитые и упругие: я чувствовал их тяжесть, чувствовал боль в них — как если бы они были наполнены молоком, хотя его там не было. Лицо напряженное, настороженное, мрачим; в нем светился раздраженный, неспокойный ум. Совсем неоттаткиваюш ее лицо. Вокс была привлекательной девушкой.

Из-за того, что она сначала не хотела показать себя, я ожидал, что она безобразна или имеет какое-то уродство и, вынужденная таскать грубую обременительную оболочку плоти, воспринимает ее как постоянный упрек самой себе. По ее словам, жизнь на Канзасе-4 была унылой, печальной и жалкой, лишенной всякой надежды. Поэтому она отказалась от своего тела, превратилась в чистое электричество, чтобы получить новое тело — любое тело, — когда достигнет Кул-ле-Сака. «Я ненавидела свое тело, — говорила она мне, — Не могла дождаться, когда избавлюсь от него». И она так не хотела показаться мне хотя бы мельком, что предпочла на долгие часы впасть в молчание столь полное, столь беспросветное, что я подумал — она покинула меня.

Все это по-прежнему оставалось для меня загадкой. Лилиана, которую я видел, которой я стал, была стройной и сильной девушкой. Не красавица, нет. Слишком сильная и крепкая, но далеко не урод: взгляд теплый и умный, губы полные, нос прекрасной формы. Безусловно, у нее здоровое тело, полное жизни.

Конечно, никаких уродств; с какой стати я вообще решил, что они есть? Ретрогенетическая хирургия исправляет любой дефект. Нет, с телом, от которого Вокс отказалась и к которому питала отвращение — даже стыдилась его, — все было в полном порядке. Потом до меня дошло, что я вижу ее со стороны. Причем не напрямую; я нижу ее, фильтруя и интерпретируя информацию, которую она мне передает, прогоняя ее через сознание стороннего наблюдателя — себя самого. Который на самом деле не понимает ничего относительно того, что это значит — быть кем-то, кроме себя самого.

Каким-то образом — это была автоматическая регулировка на уровне подсознания — я сместил фокус восприятия. Все старые связи рухнули, и я потерял любое ощущение нашей раздельности.

Я стал ею. Полностью, безоговорочно, неразрывно. И тогда я понял.

Фигуры скользили вокруг нее, похожие на тени, непостижимые, раздражающие. Братья, сестры, родители, друзья: все они были чужими для нее. Все на Канзасе-4 чужие для нее. И по-другому никогда не будет.

Она ненавидела свое тело не из-за его болезни или уродства, а потому, что это ее тюрьма. Она была заключена в него, как в тесную каменную камеру. Клетка из плоти держала ее в подчинении, привязывала к прекрасному миру пол названием Канзас-4, где она знала лишь боль, одиночество и отчужденность. Тело — вполне приемлемое, здоровое тело — стало для нее эмблемой и символом порабощения души; вот за что она ненавидела его. Мятежная, неугомонная по духу, она не сумела найти приемлемый способ жить в условиях удушающей предсказуемости Канзаса-4, где была обречена оставаться духовным изгоем. Для нее существовал единственный способ покинуть Канзас-4: отказаться от тела, привязывавшего ее к планете. И она восстала против него со всей яростью и отвращением, презирала его, ненавидела и в конце концов отказалась от него. Понять все это, глядя на нес только снаружи, было совершенно невозможно. Ноя понял.

Я понял даже больше в один краткий миг нашего полного единения. Я понял, что она имела в виду, когда говорила, что я — ее двойник, ее копия, ее второе «я». Конечно, мы были очень разными. Я — здравомыслящий, уравновешенный, работящий, покладистый мужчина; она — безрассудная, непостоянная, импульсивная, горячая девушка. Однако подо всем этим мы оба были неудачниками, чужаками в своих мирах, не умеющими приспосабливаться к той жизни, для которой предназначены. Способы справиться с этими бедами мы тоже выбрали разные. Тем не менее, мы были похожи по сути — две половинки одного и того же существа.