Стивен Полански - Отчет Брэдбери

— Да.

— В этом есть смысл? — спросила она.

— Если ты имеешь в виду, прослеживаю ли я логику, то да. Хотя нет, в этом нет никакого смысла. Ты приехала, чтобы провести со мной неделю, потому что нашла клона.

— Я его не находила. Я не знаю, кто его нашел.

— Но он у тебя?

— Его привезли ко мне. Он оставался у меня шесть дней. Сейчас его у меня нет.

— У кого он теперь?

— Он в надежном месте.

— О, хорошо, — сказал я. — Теперь я совершенно спокоен.

Через сорок пять лет, не прикладывая ни малейших усилий, я получил возможность загладить свою вину перед Анной. И я снова повел себе грубо. До сих пор не понимаю, почему. Анна считает, что меня в ней что-то раздражало, но я не позволю ей винить себя.

— Послушай, Рэй. Вся система держится на одном основном принципе: оригинал никогда не должен встречать и видеть своего клона. Если такое столкновение произойдет, если один из нас встретится с одним из них, то абстрактное понятие превратится для нас в понятие буквальное и реальное. Последствия будут катастрофическими.

— Мы в это верим, — продолжил я.

— Да, — сказала она. — Мы не можем верить ничему иному. Послушай, ты, противный, мрачный старик. Заткнись. Твои грубости не помешают мне сказать то, что я хочу. — Она не дала мне возможности ответить. — Если клон каким-то образом оказался за пределами Отчужденных земель, как произошло теперь, а там проживают приблизительно двести пятьдесят миллионов клонов, что за двадцать пять лет является несомненным статистическим фактом, то и другие клоны тоже могут сбежать.

Я достаточно знаком с математикой, чтобы понимать: это утверждение Анны вполне могло соответствовать истине, но не подлежало статистическому анализу, а само понятие «несомненный статистический факт» — это оксюморон.

— Если такое и происходило, а это не могло не происходить, обществу об этом неизвестно. Мы не знаем подобных случаев. И не узнаем. Мы сделали вывод, что система выслеживания и захвата непокорных клонов должна быть быстрой и выверенной, безжалостной, безошибочной. Мы также считаем, что пойманного беглеца убивают. Ни один клон, побывавший за пределами Отчужденных земель и узнавший, что находится снаружи, что есть другой, внешний мир, не может принести это знание обратно.

— Их убивают?

— Наказывают. Да. Они должны быть наказаны, — сказала Анна. — Все подходящие части изымают и помещают на хранение.

— После смерти клона, по-видимому. Ты об этом не сказала.

— Мы не знаем. Мы ничего не знаем.

— Ты уверена в том, что говоришь?

— Настолько, насколько это возможно, — сказала она. — Мы уверены. Я говорю тебе об этом, потому что хочу, чтобы ты понял, какой опасности мы подвергаемся. Какой опасности подвергаешься ты.

— О, я тебя умоляю, — ответил я. — Для меня нет никакой опасности. Я — не клон, черт возьми.

К сожалению, я сказал именно так, дословно.

— Всякий раз, когда захватывают клона, обязательно задерживают тех, кто мог ему помочь, приютить, узнать в нем клона. Мы не знаем, что происходит с этими людьми. Может быть, их отправляют на органы, а потом избавляются от трупов. Правительство не станет этому препятствовать. Это наказание за их деяние, безжалостное и заслуженное: оригиналов делают копиями за преступление против государства. Ты сейчас в опасности. И это моя вина.

— Из-за того, что ты мне об этом рассказала?

— Да. И из-за того, о чем я собираюсь попросить тебя.

— И что же это?

— Для начала я хочу, чтобы ты встретился с этим клоном.

— Ты этого не хочешь.

— Да, — сказала она. — Не хочу.

— Почему я?

Вы спросите, как же так получилось, что до самого конца я не догадался, что она ответит? Я и сам не понимаю.

— Этот клон — твой, — ответила Анна.

Вот как получилось, что я оказался затворником в Калгари. Сижу и пишу эту рукопись.

Я нахожусь в Канаде, после того как пересек — своего рода марш-бросок — эту приветливую и просвещенную страну. Скучаю ли я по Америке? Да, скучаю. Там мой дом. Я знаком с ней слишком мало, но это все, что я знаю. Некоторые части северного Нью-Гемпшира и Вермонта стали для меня священными местами. Я продолжаю твердить это себе, хотя не уверен, что это правда. Маунт-Кардиган, Маунт-Эшуранс, озеро Маскома, озеро Сквам, Зиланд-Хат возле Зиланд-Фоллс у подножия Зиланд-Пик, озеро Уиллоуби. Даже Веерс-Бич на Уиннипесоки. Я не раз ездил туда с отцом, когда был еще мальчиком. Мама никогда с нами не ездила. Помню запах хвои, предрассветные сумерки и утренний густой туман над озерами. Озера в лунном свете были похожи на жемчужины, в них четко отражалось ночное небо. Обычное дело. Боюсь, это я помню лучше, чем своего отца, давно умершего. Когда мы вернулись в Нью-Гемпшир, я повез Сару в горы Уайт-Маунтинс. Она была мне благодарна, потому что почти всю жизнь не выезжала из Индианолы. (После нескольких лет в Новой Англии она уже могла сравнивать и признала, что предпочитает менее суровые Зеленые горы, да и штат Вермонт в целом. «Он кажется более ухоженным», — сказала она нерешительно, как всегда.) Но за сорок прошедших лет я не бывал ни в одном из этих мест. Может быть, потому, что они священны для меня. После смерти Сары и младенца, моего крошечного сына (благодарение Богу, мы не дали ему имя), я по большей части оставался на месте. Америку покидать нелегко.

Слишком поздно, но я подумал, что мне бы понравилось жить или умереть у моря.

Это все, что я помню из песни, которую пела мне мама. А ей эту же песню пела ее мать. Когда мама пела, а я был уже довольно большим, меня передергивало от нескладной, не в рифму, фразы: «Ты и я, ты и я, о, как будем счастливы мы!» Мне казалось, что она поет неправильно, что надо петь: «Я и ты, я и ты, о, как будем счастливы мы!» Но мама оказалась права. Это была не ее ошибка. После ее смерти, в порыве скорби, впервые ощутив горечь сиротства — в ноябре 2027 года мне было чуть за двадцать — я стал искать эту песню. Ей оказалось больше ста лет, она была написана в 1914 году Гарольдом Эттериджем (слова) и Гарри Кэрроллом (музыка.) Вижу, что сейчас я использовал в третьем предложении, как и всегда, когда думаю об этой песне и пою эти строки, слово «быть» вместо «жить» в оригинале. Я предпочитаю свою версию.

Я родился, вырос и после окончания колледжа и магистратуры всю свою взрослую жизнь провел в западном Нью-Гемпшире, далеко от Атлантического побережья. Мы с родителями раз или два за лето ездили на побережье, в Гемптон-Бич, где даже в те времена в океан сливали сточные воды, сбрасывали промышленные и медицинские отходы. Ступая по дну, вы натыкались на всевозможный морской мусор и отвратительную грязь. Плавая в той воде, можно было заболеть. Несмотря на это, туда устремлялись толпы богачей. Я не любил плавать. Мне вообще не нравилось заходить в океан. Я не любил наступать неизвестно на что, не любил, когда что-то мерзкое обвивалось вокруг ног. Моя мать была фанатичной и сильной пловчихой. Если вам хотелось поплавать в чистой, неотравленной воде, надо было ехать на побережье в штате Мэн, для пущей безопасности на самый север, например, в Бус-Бей, но вода там оставалась холодной до конца лета. Мой колледж был недалеко от Чесапикского залива, и весной на первом курсе мы несколько раз ездили в Вирджиния-Бич с двумя любящими выпить эффектными парнями из Нэшвилла. На втором курсе мы ездили с Энн — в нашем заключительном апокалипсическом разговоре по телефону она использовала слово «отвергнутая», чтобы описать то, что я с ней сделал, — в местечко на Восточном берегу с названием Шанс. Айова, естественно, не имеет выхода к морю, и за два года учения в магистратуре — в первый год я невольно стал причиной отъезда Анны — я ни разу не видел моря.