Морис Дантек - Фактор «ноль» (сборник)

ВСЕ ПЕЧАТАЕМО. ВСЕ НАПЕЧАТАНО. ВСЕ УСЛОВНО. ВСЕ СОЧИНЕНО. ВСЕ – ПИШУЩАЯ МАШИНКА, ВСЕ – МАШИННОЕ ПИСЬМО, ВСЕ – МАШИНА В ПИСЬМЕ, ВСЕ НАПИСАНО, ВСЕ НАСТОЯЩЕЕ.

Да, я знаю. Я пишу, одновременно очень поспешно одеваясь. Да, я это знаю тем более хорошо, что отныне тот процесс, который искал себя с начала инициирущего пробуждения, обрел, кажется, свою абсолютную структуру. Я знаю это тем более хорошо, что воссоединяюсь с самим собой. Я это знаю тем более хорошо, что пишу об этом, сбегая вниз по ступеням лестницы, чтобы убедиться в том, что и весь остальной дом отныне покрыт печатными текстами, обклеен листами, исписанными в течение дней на машинке и сопровождавшими, если не инициировавшими, многочисленные взрывы, произошедшие в моей персоне за эту неделю.

Очевидность, если можно так сказать, бросается в глаза, как только я переступаю порог входной двери и оказываюсь напротив соснового леса, под утренним солнцем, в нескольких улицах от «Тито дель Моло», его кораблей, его мола, его первых купален.

Весь мир целиком сделался исписанной поверхностью. Теперь ничто не может убежать от пишущей машинки, то есть от моего разума, идущего по пути воссоединения с самим собой.

Вывески, названия газет, знаки на дорогах, реклама – все покрыто напечатанными текстами. Все печатаемо, все – поверхность для напечатания, все – повествование о письме как о части мира.

Я еще не соединился с самим собой, но чувствую, что эта двойственность постепенно исчезает. Двойственность, которая как раз и являлась препятствием для объединения двух разных «я».

Мир сделался поверхностью для печатания для пишущей машинки, то есть для меня самого. То, что происходит сейчас, похоже на синтез всех симптомов раздвоения, проявившихся до сих пор, – я понимаю, что я экспериментирую над миром, как над зеркалом своего разума. Я вижу в нем отражение непознаваемого, лишь туман, подобный прозрачному облаку, окутавшему город. Пока я иду по Passeggiata, вывески купален, меню ресторанов, туристические объявления, афиши превращаются в активное повествование о том, что я живу/пишу. Страницы рукописи становятся здесь, в мире, настоящими динамичными символами моей личности. Мне не нужно больше бежать за негативом теней, теряться в поисках своей маски, к чему именно тень подталкивала меня.

Этот мир отпечатывается осуществлением моей мысли, он возникает из всех моих неосмысленных действий. Этот мир, созданный из тумана, более плотного, чем минувшая ночь, не исчезает полностью на свету, но как будто бледнеет и частично стирается.

Потому что этот мир на самом деле – всего лишь иллюзия. Он поселился в моем мозгу. А не наоборот.

Этот мир одновременно и препятствие, и точка соприкосновения между моими разъединенными личностями.

То, что я вижу в нем благодаря знакам, написанным пишущей машинкой и находящимся в пишущей машинке, – это не мое второе «я», с которым меня разлучил эксперимент. Это именно онтологический другой , то есть совершенно посторонний процесс, который позволит моим раздвоившимся «я» слиться в единое целое.

Мир – это не другой , а запись о нем, обозначение его присутствия.

Я чувствую это присутствие. Присутствие не первого «я», не того, что с ним разъединилось, а присутствие того, что их держит соединенными в Бесконечности.

Другой, чьим отражением всего лишь является «другое-я». Другой, чьим проявлением выступает мое «я-один». Другой, до кого действительно дотянуться невозможно и кто, благодаря именно этому, позволяет осуществлять напряжение между разными «я» личности.

Я иду.

Мир записывает все, что я написал, и добавляет к этому то, что я пишу на пишущей машинке, пока прогуливаюсь по Passeggiata.

Я иду.

Окончена гонка на время пляжа, окончена гонка на пространство комнаты, окончена гонка в Белой ночи и сквозь Черный день .

Это была деэволюция. Нужна она была для эксперимента или нет, не важно. Она стала отправной точкой.

И она опрокидывается, усиливается. Я чувствую, что двигаюсь вперед, к последней записи, к записи моей воссоединившейся личности. Я двигаюсь, без всяких метафор, к этой последней записи, идя по Passeggiata, пока весь текст, машинкой которого я являюсь, печатается вокруг меня: на соснах леса, на ступенях гостиниц, на широких плитах бульвара, тянущегося вдоль пляжа, на песке, на зонтиках, на шезлонгах, на море с белыми дорожками исчезающих кораблей, на летящих бакланах, на небе, испещренном пыльными следами самолетов-виртуозов.

Все окружено сиянием с металлическим отсветом, свойственным зеркалам. Я догадываюсь, что снова пересекаю некий основной физический этап, я больше не совсем раздвоен и еще не целиком воссоединился. Я достиг второго уровня вовлечения в процесс. Я не следую линии бегства за бесконечностью во время сильного освещения, а нахожусь в голубых сумерках, погрузившихся в туман, отражающий каждый луч. Отныне присутствие, ощущение присутствия делается постоянным и достигает такой степени интенсивности, что становится настоящим светом.

Я знаю, что присутствие – это другой , тот, кто не может быть мне знаком. Теперь я знаю, что если я, идя вперед к Passeggiata, шагая по краю мира, в котором пишущая машинка печатает то, чем я являюсь, без малейшей боязни, без малейшего стыда, продолжу эксперимент, то произойдет то, чего я жду.

Да, теперь наступила ночь.

Темнота сделалась столь плотной, что даже звезды исчезли с небес, море погрузилось в небытие, а Passeggiata превратилась в широкую полосу черноты, по которой лишь напечатанный пишущей машинкой текст бежит флуоресцентным серпантином.

То, к чему я приближаюсь, практически невозможно воспринять, я это прекрасно понимаю. Речь, вне всякого сомнения, идет о явлении, инициацией, черновиком, диаграммой которого стала вчерашняя иллюминация. Она позволила мне увидеть истинный мир за хорошо подогнанными друг под друга иллюзиями, из которых он беспрерывно складывается. Но этот свет настолько бесконечен, настолько непознаваем, что его окружает непроницаемая тьма, тьма его собственной недоступности, тьма абсолютного онтологического расстояния, тьма, делающая из другого то, что он есть.

Поэтому я покидаю туман, упавший на город, для того, чтобы войти в ночь, поднимающуюся над землей.

В ночи я буду жить, эта ночь – моя жизнь, ночь всех ночей.

Я шел по пустыне в течение недель, месяцев, без сомнения, целых лет, а может быть, даже и веков. Рукопись продолжала писаться во мне, на мне, на моей коже, на моих костях, на моих органах. Я стал как процессом письма, так и поверхностью для него. Я был и машинкой, и письмом, и письмом в машинке, и машинкой письма. Оба полушария невидимого мозга уже собирались принять новое положение относительно друг друга. Я понимал, что это – знак, яркий, как луч света в темноте, знак, говоривший о неизбежном воссоединении, хотя бы в будущем.