Джордж Эффинджер - Марид Одран

— Ну что ж, все в порядке, господин Одран. Все идет по плану.

Судя по всему, доктор был Турок: я с трудом разбирал его речь, когда он говорил по-арабски; врач тоже не сразу понимал меня.

— Хвала Аллаху. Сколько я уже здесь нахожусь?

Доктор искоса взглянул на меня, потом снова посмотрел в карту.

— Чуть больше двух недель.

— Когда мне сделали операцию?

— Пятнадцать дней назад. До этого вы двое суток находились в больнице; мы готовили вас к операции.

— Угу.

До конца рамадана осталось меньше недели. Интересно, что случилось в городе за мое отсутствие? Я искренне надеялся, что хотя бы несколько друзей и знакомых остались в живых. А если что-нибудь стряслось — убийство, например, виноват Папа. Обвинять Папу — все равно что хулить Бога: тот же эффект, те же результаты. Вряд ли найдется адвокат, который согласился бы вести дело против них.

— Скажите, господин Одран, вы помните, что произошло перед тем, как вас прооперировали?

Вопрос не из легких. Я задумался; это было все равно что нырнуть в скопление штормовых облаков, где таились страх, отчаяние, мрачные предчувствия… Смутно вспоминались резкие голоса, чьи-то руки перекатывали меня по кровати; вспышки резкой боли. Кто-то, кажется, произнес:

«Не тяните за ту сторону». Не знаю, чьи это были слова и что они значили.

Я старался воскресить в памяти хоть что-то реальное. Наконец понял, что не знаю, как очутился в операционной и даже как вышел из дому и попал в больницу.

Последнее, что стоит у меня перед глазами… Никки!

— Моя знакомая, — сказал я. Перехватило горло и пересохло во рту.

— Та, которую убили? — уточнил доктор.

— Да.

— Это было почти три недели назад. Больше ничего не помните с того времени?

— Ничего.

— А нашу первую встречу? Нашу беседу? В голове — непроницаемо-черные грозовые облака, нулевая видимость. Ненавижу провалы в памяти. Даже двенадцатичасовые, не говоря уже о трехнедельных. Ужасное ощущение, и в моем теперешнем состоянии я вряд ли смогу адекватно отреагировать на вопрос врача: не было сил на то, чтобы проявить подходящее к случаю беспокойство.

— Очень жаль, но я ничего не помню. Врач кивнул:

— Мое имя — Еникнани, доктор Еникнани. Я ассистировал вовремя операции вашему хирургу, доктору Лисану. За последние несколько дней к вам постепенно стала возвращаться память. Но если от вас еще ускользает смысл нашей беседы, очень важно, чтобы мы поговорили снова.

Мне хотелось спать. Я устало потер глаза:

— Если вы сейчас скажете что-нибудь, я наверное все забуду, и придется вам повторить лекцию завтра или послезавтра.

Доктор Еникнани пожал плечами:

— Возможно, но вам больше нечего делать, а мне достаточно хорошо платят, чтобы я добросовестно выполнял свой долг. — Он одарил меня широкой улыбкой, чтобы показать, что шутит (мрачные невозмутимые типы вроде него должны делать это время от времени, иначе собеседник сам ни за что не догадается). С такой внешностью доктору больше пристало лежать где-нибудь высоко в горах в засаде, прижимая к плечу автомат, чем подавать хирургу разные щипчики и зажимы; впрочем, мой неглубокий ум, возможно, просто жертва стереотипов. Все равно выглядел он очень забавно! Доктор продемонстрировал свои желтые кривые клыки и признался:

— Я испытываю неистребимую любовь к человечеству. По воле Аллаха мне предназначено облегчать людские страдания; в данном случае — проводя малоинтересные интервью каждый день, пока вы наконец не усвоите все до последнего слова. Наш удел — совершать праведные поступки, дело Аллаха оценивать их по достоинству. — Он снова пожал плечами. Для турка доктор оказался весьма красноречив.

В свою очередь вознеся хвалу Аллаху, я терпеливо ожидал начала душеспасительной беседы.

— Вы смотрели на себя в зеркало? — спросил он.

— Еще нет. — Никогда не спешу узнать, как выгляжу после того, как той или иной части тела нанесен урон; не очень-то люблю созерцать раны, особенно свои собственные. Когда у меня вырезали аппендикс, я не мог смотреть на свое тело ниже пупка целый месяц. А сейчас, когда мне залезли прямо в мозги и начисто обрили голову, смотреться в зеркало тем более не хотелось; соверши я такой неосмотрительный поступок — и буду думать только об одном: что со мной сотворили, зачем и к чему это приведет. Мудрый и осторожный человек мог бы валяться на больничной койке месяцы или даже годы, находясь в приятном полусонном состоянии. Не так уж это страшно. Лучше быть немым кататоником, чем немым трупом. Интересно, сколько они собираются держать меня здесь, перед тем как швырнуть прямо в стальные объятия Улицы? Можете быть уверены, я никуда не спешу!

Доктор Еникнани рассеянно кивнул.

— Ваш… патрон, — сказал он, тщательно выбирая слова, — да, ваш патрон особо настаивал на том, чтобы вам сделали возможно более полную внутричерепную ретикуляцию. Поэтому операцию проводил сам доктор Лисан: он лучший нейрохирург города и заслужил широкое признание во всем мире. Многие приспособления, которые он применил в вашем случае, изобретены или усовершенствованы лично им; он также использовал несколько новых методов. Назовем их… экспериментальными.

Его слова нисколько меня не успокоили. Наплевать мне на то, какой великий хирург-новатор их знаменитый доктор Лисан! Я приверженец старой доброй школы:

«Лучше меньше, да безопаснее». Пусть мой мозг обладает чуточку меньшим количеством «экспериментальных» талантов, но не превратится в бесполезную серую массу или не взорвется от перенапряжения. Ах ты черт! Я горько улыбнулся, подумав, что в принципе засовывать раскаленные проволочки в потаенные уголки мозга, чтобы посмотреть, что произойдет, не намного опаснее, чем колесить на бешеной скорости по городу в такси Билла, безумного американца. Наверное, у меня все-таки проявляется фрейдистская жажда смерти. А может, я просто идиот.

Доктор поднял крышку столика на колесах, который стоял возле кровати; под крышкой оказалось зеркало. Он подкатил столик ко мне, чтобы я мог полюбоваться на свое отражение. Я Выглядел ужасно, словно уже умер, отправился прямиком в ад, но по дороге заблудился и застрял где-то в бесконечности: уже не живой, но еще не настоящий респектабельный покойник. Борода аккуратно подстрижена (по-видимому, я подбривался каждый день, или кто-то делал это за меня, хотя ничего в памяти не отложилось), лицо бледное, с неопрятным серым оттенком, словно кто-то измазал меня типографской краской, под глазами — темные круги. Сидя в постели, я долго смотрел на себя и не сразу заметил, что голова тщательно выбрита, и череп покрыт тонким пухом, похожим на сухой лишайник, прилипший к холодному камню. Розетку, которую мне вживили, я не увидел, — она была скрыта под повязкой. Я медленно поднял руку, чтобы пощупать свою макушку, но в конце концов так и не решился. Внезапно закружилась голова, засосало под ложечкой; я бросил взгляд на доктора, и моя рука бессильно упала на одеяло.