Генри Олди - Нюансеры

Опасаясь, что вдова может передумать, Алексеев письма к ней подписывал следующим образом:

«Не откажитесь принять от меня уверения в глубоком и истинном к Вам почтении Вашего покорнейшего слуги К. Алексеева».

— Просьба?

Сапожник кивнул.

Представляя себя вдовой Достоевского, а сапожника — «вашим покорнейшим слугой К. Алексеевым», Алексеев встал из-за стола:

— К вашим услугам, Ашот Каренович. Что от меня требуется?

— Самая малость, Константин Сергеевич. Не соблаговолите ли перекурить?

— С удовольствием. Надеюсь, дамы не возражают?

— Не здесь, — сапожник жестом остановил приживалок, уже раскрывших рты, чтобы огласить свой положительный вердикт. — На балконе.

— В квартире есть балкон?

— В нашей комнате, — пискнула дочь. –

И зарделась майской розой, сообразив, как звучат при сложившихся обстоятельствах слова «наша комната».

— Удобно ли? — предположил Алексеев. — Не знаю, как вы, господин Ваграмян, а я не вхожу к дамам без приглашения.

С самого начала он решил подыграть сапожнику, какой бы водевиль тот не выплясывал. Роль простака? Комичные положения? Внезапные повороты действия? Отлично, будем подбрасывать реплики.

— Я душевно извиняюсь, — вмешалась мамаша. — Курите на здоровье, балкон в вашем полном распоряжении!

Сапожник сделал жест, как если бы поднимал воротник:

— Оденьтесь потеплей. На улице метель.

— Надеюсь, вы составите мне компанию?

— Компанию?

Ашот задумался. Казалось, он разыгрывает сложную шахматную партию, и ему только что предложили спорный ход.

— Спасибо, не откажусь. Это не повредит делу, уверяю вас.

Балкон выходил во двор.

Метель, разыгравшаяся не на шутку, сюда не заглядывала, брезговала. Опершись о перила, Алексеев слушал, как она завывает, стучит в окна домов, гонит прочь запоздалых прохожих. Было в этом что-то театральное, невзаправдашнее. «Сцена на балконе, — подумал он. — Шекспир, “Ромео и Джульетта”. Два Ромео: мы с Ашотом. Две Джульетты-приживалки. Выгнать бы их из дома, пусть стоят под балконом, для пущей мизансцены. Ах нет, у Шекспира под балконом стоял Ромео…»

— Вас угостить?

Ашот спрятал нос в ворот тулупа. Партия в шахматы продолжалась, новый ход следовало обмозговать.

— Спасибо, не откажусь, — повторил он.

— Это не повредит делу?

— Ни в коей мере. Что вы курите?

— «Императорские», семидесятку. Сегодня купил у братьев Кальфа.

— Нет, «Императорских» не надо. Вы курѝте, я не буду.

— Есть «Ферезли», с собой привёз. Они легче.

— «Ферезли»? Вы и мёртвого уговорите.

«”Императорские” не годятся, — отметил Алексеев, поднося Ваграмяну спичку. — Годятся “Ферезли”. Курить надо на балконе, именно сейчас».

— На что гадаем? — спросил он, затянувшись. — На кого?

— Гадаем?

— Меня уже просветили. Детали, мелочи, нюансы. Сочетание пустяков. От перестановки слагаемых всё меняется. Раз, и будущее — открытая книга.

— О чём вы?

— Не надо, Ашот Каренович. Система Заикиной, я в курсе. Я одного не понимаю: вам-то зачем? Выгнали меня на мороз… Что хотите узнать? О ком? О себе, обо мне?

— Гадаем, значит.

Сапожник рассмеялся. Алексеева пронзило острое как нож подозрение: «Неужели я ошибся спектаклем? Подал не ту реплику, что прописана в тексте?» Смех Ваграмяна звучал грустно, но вовсе необидно.

— Ни о себе, Константин Сергеевич, ни о вас. О Волжско-Камском банке. Слыхали про ограбление?

— Да.

Он действительно слыхал — в табачной лавке приказчик делился новостью с пышногрудой купчихой, заглянувшей взять папиросных гильз. Купчиха ахала, охала, хлопала ресницами. Алексеев ещё отметил, что фанфарон-приказчик вываливает на прилавок такие зубодробительные подробности, какие могут родиться лишь в мозгу, воспалённом страстью.

— Я мимо ехал, когда их грабили. Извозчик решил, что они присягу принимают…

— Присягу? Вы не могли бы…

— Что именно вас интересует?

— Как звали извозчика? Извините, это я зря. Откуда вам знать?

— Действительно, откуда? Его фамилия — Черкасский. Имени не сказал. Фельдфебель в отставке, из кантонистов. Двенадцатый драгунский полк…

— Константин Сергеевич! Вы просто кладезь полезных сведений! Значит, Черкасский, из кантонистов. А почему вы решили, что в банке принимают присягу?

— Это не я, это извозчик так решил. Они руки подняли, в окне было видно. Вот ему и примерещилось…

— Мерин или кобыла?

— Что, простите? В смысле, кто?

— Кто сани тянул: мерин или кобыла?

— Кобыла.

— Масть?

— Гнедая.

— Сколько вы ему заплатили? Три гривенника?

— Два с пятаком.

— Во что был одет извозчик?

— Синий армяк. На заду — складки. Лохматый треух, весь в снегу.

— Полость в санях медвежья?

— Овчина.

— Когда вы ехали, мимо конка не проезжала?

— Проезжала. Возле музыкального училища. Еле разминулись…

— Большое вам спасибо! Вы даже не представляете, как вы нам помогли!

«Нам, — повторил Алексеев. — Кому это — нам?»

— Ну так что, Ашот Каренович? Кобыла, присяга, конка… Перекур на балконе. Ограбление банка. Карты сложились? Кого хороним, кому славу поём?!

— Уже похоронили, Константин Сергеевич.

— Кого?

— Лаврика Иосифа Кондратьевича, правнука Заикиной. При ограблении банка застрелили бедолагу. Совсем молодой был, ещё жить бы да жить…

«Оську жалко, — услышал Алексеев в вое метели, — Осеньку. Пропадёт без меня…»

— Царствие небесное безвинно убиенному, — он перекрестился. — Но кобыла тут при чём? Овчина? Они что, из гроба его поднимут?

Сапожник щелчком отправил окурок за перила, в ночь.

— Холодно, — Ваграмян передёрнул плечами. — Идите в дом, согрейтесь. Водки выпейте, дело хорошее.

— А вы?

— А я к себе пойду. На сегодня шабаш, отдыхаем.

— Знакома ли вам, милостивые государи, четвертая мужская гимназия?

— Это которая на Марьинской?

— Да.

— Бывший дом баронессы Унгерн-Штенберг?

— Да!

— Где инспектором статский советник Максимович?

— Да!

— Нет, не имеем удовольствия знать.

— А знакома ли вам греческая хлебная за два дома от гимназии?

— Хлебная?

— Да!

— Хлебная Багдасаряна?

— Да!!!

— Ну, кто же не знает хлебную Багдасаряна! М-м, какие там калачи…

Хлеб всегда выигрывает у наук, это подтвердит любой. Сталь же выигрывает у всех, включая золото. Семья Багдасарянов перебралась в губернский город Х из Западной Армении, стенавшей в те годы под железной пятой султана Абдул-Азиза — точнее, под пятами великих визирей Али-паши и Фуад-паши, ибо частые нервные расстройства мешали султану заниматься делами. В честь приезда беженцев переулок Короткий, как шутили бессердечные обыватели, назвали Армянским. От переименования он не стал длиннее — два жалких дома по нечётной стороне — но в «Памятной книжке губернии», в сведениях о численности населения, поминается один мужчина армяно-григорианского вероисповедания, проживавший в городе.