Генри Олди - Нюансеры

— Ох, простите великодушно! Ваши духѝ…

— Что — мои духи?

В голосе дамы прорезалось беспокойство.

— Такой знойный аромат…

— И что?!

— Он просто-таки пьянит! Боюсь, сейчас мне станет дурно…

Миша принюхался — и ничего не уловил, кроме запахов кожи, конского пота и колёсного дёгтя.

— Ей-богу, сомлею, — жаловался меж тем баритон. — Если, конечно, не закурю. Единственное спасенье, поверьте! Уж я-то знаю!

— Вы не тревожьтесь, мадам! — пришёл на подмогу хрипатый. — Мы по очереди, чтоб не слишком дымить. Кстати, не желаете ли папироску?

Дама молчала, и молчала долго.

— А какие у вас, позвольте спросить? — осторожно поинтересовалась она наконец. — Это я так, гипотетически. Ехать долго, надо же о чём-то говорить?

— У меня «Астра».

— У меня «Дюшес», — Миша тоже решил поучаствовать в табачном соблазнении.

— У меня «Императорские» номер семьдесят. Изволите?

— Вы очень любезны, — голос флагшток-дамы потеплел, в нём прорезалось жеманство. — Перед «Императорскими» я не устою.

«Губа не дура, — отметил Клёст. — Высший сорт с литерой “А”, пятьдесят копеек за пачку. Не всякому по карману».

— Прошу вас. Изволите прикурить?

— Буду признательна.

Зашипев, вспыхнула шведская спичка. От яркого света Миша на пару секунд ослеп, а когда проморгался…

Голосом флагшток-дамы разговаривала знакомая старуха в бордовом салопе. Она прикуривала папироску, вставив её в трёхвершковый мундштук из тёмного янтаря, и с неодобрением косилась на Мишу из-под кустистых бровей. Лицо и пальцы старухи были словно из воска: бесцветные, полупрозрачные. Лицо — мёртвое. Пальцы — мёртвые.

От старухи тянуло могильным холодом.

«Это морок, — со спокойствием безумца отметил Клёст. — Наваждение. Результат напряжения последних дней. Надо моргнуть, встряхнуться». Он встряхнулся и моргнул: раз, другой. Третий. Старуха пялилась на него пустыми бельмами глаз без зрачков, куталась в шаль табачного дыма. Кажется, Мишины действия её забавляли. Дрожащей рукой Миша перекрестился. Спичка всё ещё горела, хотя давно должна была погаснуть. От крестного знамения мертвя̀чка вздрогнула, дым заполнил всё пространство внутри дилижанса, подёрнулся рябью, как пруд под дождём, и из тьмы проступили лица остальных попутчиков.

Лица?! Дьявольские личины, бесовские хари!

Вот мёртвый кассир старательно зачёсывает волосы на пробор — и дальше, на затылок, силясь прикрыть рваную дыру, через которую пуля вынесла его мозги. На губах стынет кровавая пена.

Вот долговязый шпанюк из тех, кого Клёст брал на ограбление Волжско-Камского. Скалится двумя ртами: кривой частокол гнилых зубов, и под ним — широченная багровая ухмылка. Горло перерезано от уха до уха.

Вот…

И тут он разглядел отца. Спичка давно погасла, но Миша всё видел, различал в зыбком тумане, словно смотрел в речную воду, изучая суету мальков на дне. Отец сидел на дальнем конце скамейки, привалясь плечом к противоположной двери. Он зеркально копировал позу сына. Выходной сюртук из бежевого казинета [36] Казинет — хлопчатобумажная или шерстяная одноцветная ткань саржевого переплетения. , красный галстук в крупный белый горох, шляпа — как в тот прокля̀тый день, когда жизнь Миши разломило на две неравные половинки.

Вспоминать Клёст не хотел. Но трёхглазый взгляд отца поймал его и не отпустил. Два светло-голубых глаза блестели слюдой, третий же — аккуратное пулевое отверстия во лбу — распахнулся чёрной воронкой, и Миша рухнул в ледяную память, как в стылую ноябрьскую Неву.

«Динь-дилень, добрый день!» — звякнул колокольчик на двери.

— Здравствуйте, — отец первым вошёл в ювелирный магазин. — Мы бы хотели подобрать брошь: не слишком дорогую, но изящную.

Он сказал: «мы»! И украдкой подмигнул сыну. Ну да, Миша вчера сдал последний экзамен и перешёл в седьмой. Выпускной класс гимназии — считай, взрослый человек! Миша одёрнул серую шинель, поправил фуражку — так, что лакированный козырёк задрался к небесам, а серебряный значок с номером учебного заведения сверкнул лихой искрой — шагнул ближе, встал рядом с отцом.

— Вам для жены? Для дочери?

— Для жены. У неё на днях именины.

— Тогда позвольте вам порекомендовать…

Миша прикипел взглядом к серебряной розе с аметистом в центре. Тончайшее кружево лепестков — как живые! А камень в точности под цвет маминых глаз.

— Папа, смотри, — зашептал он, указывая на брошь. — Это чудесно, папа…

Отец колебался. Выбирал и никак не мог выбрать.

Это был первый случай, когда на Мишу накатило . Сделалось трудно дышать, сердце затрепыхалось птицей в кулаке, отчаянно пытаясь вырваться на волю. Подвело живот, и Миша схватил отца за руку:

— Пойдём! Пойдём отсюда скорее!

Отец с недоумением воззрился на него:

— Нам надо выбрать подарок…

И увидел, что творится с сыном.

— Тебе плохо? Нужно на воздух? Иди, я сейчас, быстро…

Пальцы отца дрогнули, он выронил брошь. Извинился, нагнулся поднять… Нет, Миша уже не мог находиться в магазине. Под растерянное бряканье колокольчика он вылетел наружу, на Малую Конюшенную, и сумел остановиться, лишь отбежав от магазина шагов на десять. Фуражка слетела с головы, откатилась к каменной ограде. Миша начал расстегивать шинель, не понимая, зачем он это делает…

Др-рынь, вскрикнул колокольчик. Др-р-рынь!

Двое мужчин вошли в ювелирный. Отец выпрямился им навстречу. Правый, тот, что повыше, в клетчатом пиджаке, вскинул руку. Грохнуло. В первый миг Миша даже не понял, что это выстрел. Магазин заволокло дымом, но Миша всё равно видел, как отец валится на спину, словно деревянный манекен, даже не пытаясь смягчить падение.

Живые так не падают.

Оцепенение сковало юного Михаила Суходольского по рукам и ногам. Он стоял и смотрел, не в силах поверить, что всё это происходит наяву. Это дурной сон, кошмар, сейчас он проснётся, отец хлопнет его по плечу…

Лишь много позже Миша сумел восстановить в памяти, что же происходило в магазине. Дым от выстрела рассеялся, он всё видел через широкое окно-витрину. Под прицелом двух револьверов белый как мел продавец ссыпа̀л в саквояж и наплечную сумку цепочки и кольца, кулоны и браслеты, броши и серьги. Потом грохнуло ещё раз, и двое вышли. Клетчатый глянул на застывшего Мишу, похожего на гранитного сфинкса, начал было поднимать руку с револьвером, но тот, что пониже, дёрнул приятеля за рукав, и воры быстрым шагом — даже не бегом — удалились по Малой Конюшенной прочь от Невского.

Городовые прибежали минут через пять. Мишу допросили: как выглядели налётчики, кто стрелял, куда побежали… «Пошли,» — машинально поправил Миша. Он отвечал точно и сухо, словно внутри него сидел и говорил кто-то другой. Говоря, он видел опять и снова: вскидывает руку клетчатый, револьвер выплёвывает пламя, падает отец, двое выходят из магазина, удаляются прочь от Невского.