Генри Олди - Нюансеры

Портье был тот самый: вопросительный знак в поклоне.

— Нумер изволите?

— Не изволю.

Самым аккуратным образом Миша взял шельмеца-портье за пуговицу. Выпрямил, заставил взглянуть себе в лицо.

— Помнишь меня?

— Кот, — бледный как мел, выдохнул портье.

От него разило кислой капустой.

— Какой ещё кот?

— Оцарапал вас. Если вы жаловаться…

— Меня помнишь, это хорошо. А того господина, что со мной в номер заходил, помнишь?

— Как же-с! — торопливо закивал портье. — Как же-с, помним!

— Знаешь его?

— Никак нет-с! Он у нас даже не записывался…

Миша отпустил пуговицу. Портье шарахнулся от него, как чёрт от ладана.

— Не заходил больше?

— Никак нет-с!

Фарт не возвращался. Свеча заупокойная, молитва, святой Спиридон — всё зря. Где искать беса? Бродить по городу? Шанс наткнуться и так с гулькин нос, а уж с Мишиной нынешней удачей… Сам Мишу отыщет? Как в прошлый раз? Сей вариант Мишу не устраивал. Он не желал быть пешкой в бесовской грязной игре. Мы теперь сами игроки! Придумаем что-нибудь! Думай, голова…

В дверях он обернулся:

— А что кот?

— Кот? — вскинулся портье в удивлении.

— Так и сидит в апартаментах?

— Брекекекс!

Вместо портье на Мишу щурился мёртвый кассир. Лицо его сделалось волглым, склизким, на коже проступили трупные пятна. Щека лопнула, разошлась краями, обнажая гниющую плоть.

— Брекекекс!

Клёста чуть не стошнило. Но он нашёл в себе силы: не сблевал — и не начал палить в мертвеца из «француза». Снова морок! Врёшь, бес, не запутаешь, не запугаешь!

— Что?

Морок сгинул, вернулся прохиндей-портье.

— Исчез, говорю, кот! Как не бывало-с. Мы в номер сунулись — нету! Окна заперты, двери заперты, а кота нет. Как сквозь землю провалился, сатана. Чудеса, право слово!

— Чудеса, — кивнул Клёст.

Сквозь землю, значит? Откуда явился, туда и вернулся, чёртово семя!

На площади он прикинул, что бы ещё предпринять для розысков. Припомнить бы, о чём фраер говорил… В животе требовательно забурчало: со вчерашнего дня у Миши маковой росинки во рту не было. Зайти в трактир? Нельзя. Пока закажешь, пока сготовят, пока принесут…

Надо спешить!

Лихорадочное возбуждение распирало грудь, грозя пойти горлом. В ушах гремел колокольный набат. Едва Клёст задерживался на одном месте более пары минут, его начинала бить дрожь: мелкая, требовательная. Она понуждала двигаться, кровь из носу что-то делать. Тратить время на обед в трактире?! Проще на базар спуститься — вон он, рядом. Пирожков купить, что ли…

Верх Бурсацкого спуска, мощёного булыжником, был чище прочих мест — подтаявшая жидкая каша, повинуясь закону земного тяготения, сползла вниз, к мосту через Лопань. Перед мостом царила лужа шириной с Чёрное море. Через это Лужеморье добрые люди успели наладить деревянные мостки — по ним народ и передвигался с великой осторожностью, опасаясь свалиться в воду: глубина доходила где до колена, а где и до пояса. Помянутый выше Василий Шпилька, злой на язык, и здесь отметился, без обиняков заявив в своем «Путеводителе»:

К удивлению Миши, переправился он без приключений. Карете «Скорой помощи» с красным крестом на дверце повезло меньше — она увязла в грязи у моста. Кучер с усачом-фельдшером в шинели, изгвазданной грязью, изнемогали от усилий, пытаясь вытолкнуть карету на сухое место. Увы, та застряла намертво. К ним на помощь пришёл ражий детина — медведь медведем! — но даже зверских его сил не хватило. Прохожие оглядывались, сочувствовали, взывали к отрядам ангельским — и шли своей дорогой.

Клёст тоже прошёл мимо.

Сразу за мостом царил хаос Благовещенского базара, раскинувшегося под открытым небом. Заполошно кудахтали куры, предчувствуя скорую печальную участь, чавкала грязища, дико завизжала свинья, но визг сразу оборвался. Гремел азартный торг: похвальба, проклятья, ругань. Всё, как в «Путеводителе» язвительного Шпильки:

Над вавилонским столпотворением птицами взмывали зычные голоса зазывал:

— Сало! Найкра̀ще сало на всьо̀му сві̀ті!

— Курѐй! Кому курей!

— Молоко! Парное молоко! Только с-под коровы!

— Олія! Со̀няшна, духмя̀на!

— А кому пирогов! С зайчатиной! Ещё утром скакали-бегали!

Углубляться в безумный лабиринт самодельных дощатых прилавков Клёст не стал. Высмотрел с краю дородную румяную тётку, что торговала пирогами из оцинкованной выварки, укутанной рваным одеялом; сунулся к ней:

— С чем пироги, хозяйка?

— Ой, да з чым забажа̀ешь, коза̀че! З м’ясом, з карто̀плей, зі сма̀женою капустою…

— Почём штука?

Торговаться Клёст не любил, но на базаре так было заведено. В итоге он сторговал дюжину за гривенник с пятаком. Тётка скрутила ему «фунтик» — целый «фунт», надо сказать! — из старой газеты, сгрузив туда пироги, ещё тёплые. Отойдя в сторонку и прислонившись к забору, Клёст принялся жадно обедать. Назло фельетонисту Шпильке с его пасквилями, аппетит у Миши не иссяк. Пироги на вкус оказались съедобными, но в третьем по счёту обнаружился громадный, заживо запечённый таракан. Клёст сплюнул от омерзения. Он едва не швырнул в грязь весь «фунтик». Аппетит пропал, как не бывало.

Из-за будки точильщика на Мишу глядел Костя Филин.

— Позор! Стыд и позор!

Алексеева цепко держали за пуговицу пальто. Не убежать.

— Константин Сергеевич, душечка! Это натуральный позор!

— Да, — осторожно согласился Алексеев. — Вы совершенно правы, Василий Алексеевич. А в чём, собственно, дело?

— Был бы жив ваш покойный батюшка, я б и ему сказал: позорище! Вот так прямо в лицо и сказал бы! Не постеснялся бы, да!

Пойман Алексеев был у Коммерческого клуба, где уже семь лет как располагался местный оперный театр. Купеческое общество, владевшее клубом, и к опере подошло с истинно купеческим размахом. Со стороны Университетского сада к зданию пристроили сценическую часть. Зрительный зал оформили — ишь ты! — в стиле французского ренессанса. За образец взяли — ух ты! — парадный зал дворца Тюильри в Париже, обладающий уникальной акустикой. Вдоль стен установили — вот ведь! — спаренные колонны, увенчанные крылатыми женщинами приятных очертаний. Сплетничали, будто натурщицами скульптору послужили жёны и дочери толстосумов, желавшие, вопреки светским приличиям, увековечить себя négligé [57] В полуодетом виде. и в искусстве, и в истории. Настойчивых дам не остановило даже то, что работа летуньям выпала нелёгкая: они поддерживали балконы верхнего яруса. Лепка, барельефы, золочение, бархат…