Генри Олди - Нюансеры

— Беру, мучитель. Сколько с меня?

Вспомнить цену приказчику удалось не сразу. С перепугу он назвал на рубль больше, и посетитель — вот те крест! — заплатил, не торгуясь. Когда за Мишей закрылась дверь, приказчик без сил рухнул на стул. Он обливался холодным потом, широко разевал рот, словно выброшенный на берег карп. «Чуть не убил! Право, зарезал бы и глазом не моргнул! Но ведь не зарезал? Ещё и целковый на ровном месте…»

Рубль грел душу. Но приказчик мог со всей уверенностью сказать, что второго такого заработка он не переживёт.

— Что будем составлять?

— Договор доверенности.

— «Сим договором Алексеев Георгий Сергеевич обязывается к совершению юридических сделок от имени и в пользу Алексеева Константина Сергеевича…»

Нотариус Янсон сегодня встал с постели снулой рыбой. Хорошо, не встал — всплыл. Чувствовалось, что ночь Янсон провёл не лучшим образом. Бессонница, мигрень, а скорее всего, судя по тому, что писа̀л нотариус стоя, не стремясь опуститься в кресло, разыгрался геморрой. Иные варианты отпадали — заподозрить Янсона в тайных пороках или пристрастии к азартным играм мог лишь человек с гипертрофированным воображением.

«Я человек болезненный, слабый, — вспомнил Алексеев подходящую к случаю цитату. Рассказ “Оба лучше” был написан Чеховым, с кем Алексеев состоял в отношениях близких, почти приятельских. Превосходный литератор, врачом Чехов был не худшим. — Во мне скрытый геморрой ходит. Был я, знаешь, в четверг в бане, часа три парился. А от па̀ру геморрой еще пуще разыгрывается. Доктора говорят, что баня для здоровья нехорошо…»

— Доверенность общая или специальная?

— Специальная.

— Предмет доверения?

— Квартира Заикиной.

— Позвольте!

Рыба проснулась. Рыба всплеснула плавниками:

— Вы еще не вступили в права наследования!

— Составьте черновик доверенности. Пусть полежит у вас до окончательного завершения дела. Как только я вступлю в права, я подпишу его. Мне хлопотно будет заниматься квартирой. Брату проще, он здесь живёт. Да и с досугом у него дела обстоят лучше моего…

— Понимаю. Черновик — это допустимо. Итак, доверенность специальная, предметом которой является жилая площадь по улице Епархиальной…

— Адрес возьмите из завещания.

— Да, разумеется.

Янсон скрипел пером, часто макая его в бронзовую чернильницу. Задавал вопросы, Алексеев отвечал — кратко, не задумываясь. Мысли его целиком занимал удивительный спектакль, в который он угодил против собственной воли. Мало-помалу пустяки и случайности складывались в систему — ещё не чёткую, стройную, сцепленную всеми шестеренками в единый механизм, но контур очерчивался, закономерности прослеживались, а сквозное действие обещало вот-вот оформиться в острый кавказский шампур, на который, словно куски мяса, лук, помидоры и баклажаны, нанижутся все частные действия, поступки и предлагаемые обстоятельства.

Алексеев чувствовал, что оживает. Он испытывал немалый душевный подъём. Если с театром покончено, если он возвращается к семье и работе, отчего бы не разыграть напоследок представление, случайно выпавшее на его долю? Он знал за собой способности к систематизированию, увязыванию воедино ниточек, которые иному показались бы кучей обрывков, спутанным клубком, годным лишь для игры котенка. Этот природный талант играл на руку Алексееву не только в его артистической карьере — карьера деловая зависела от него в не меньшей степени. Не так давно он опять сменил на фабрике оборудование, что влетело товариществу в серьёзный капитал, и создал отдел по сверлению алмазов, куда поставил швейцарские станки. Партнёры называли это пустой тратой денег, но Алексеев стоял насмерть. В данный момент в его распоряжении имелось шестнадцать тысяч воло̀к собственного производства — алмазных и рубиновых, не считая двух сотен сапфировых.

«Куда ты ломишься?» — спрашивали братья.

«В Париж,» — отвечал Алексеев.

«Ну так съезди в Париж и угомонись!»

«Съезжу обязательно. На Всемирную промышленную выставку. Вот получу “Гран-при” и угомонюсь. Ладно, вам тоже прихвачу по медали…»

Он лукавил. Париж Парижем, а нити, производимые на новом оборудовании, годились не только для золотого шитья. Пару лет назад, взломав глухую оборону совета директоров, Алексеев открыл два завода — меднопрокатный и кабельный. Электрические провода и нити для ламп накаливания — производственная система Алексеева, нанизанная на шампур сквозного действия прогресса, ясно утверждала, что будущее за этим товаром, а не за блестящими мундирами и ризами.

По привычке Алексеев звал себя канительщиком. Это было лукавством. С бо̀льшим правом он мог бы зваться проводнико̀м или ламповых дел мастером.

«Или шкафом, — подумал Алексеев. — “Маменька говорят, что мы были мебель…” Я буду шкафом, многоуважаемым шкафом. Надо спросить разрешения у Антона Павловича: “многоуважаемый шкаф” — его выдумка. Чехов всё грозится вставить его в какую-нибудь пьесу…»

— У вас есть вопросы? — прервал его размышления Янсон. — Если нет, то черновик готов, извольте ознакомиться.

— Есть. Свидетели завещания Заикиной…

— У вас какие-то претензии? Хотите сделать заявление?

— Нет, претензий нет. На днях я имел удовольствие познакомиться с господином Ваграмяном. Превосходный человек, спокойный, вежливый. Нашёл мою зубную щётку. «Императорских» не курит, предпочитает «Ферезли»…

— Что?

Глаза Янсона поползли на лоб.

— Превосходный человек, говорю. Вероятно, госпожа Радченко ему под стать. Кто она?

— Костюмерша в театре. В прошлом — модистка. Трудилась в ателье mademoiselle Rosalie — это слева от моста, где аптека Коха, угол с кондитерской. Бывает, и сейчас трудится, на заказах.

— Mademoiselle Rosalie ? Парижанка?!

— Что вас смущает?

— Она же скончалась! И давно, насколько я знаю.

Алексееву представилась страшная картинка: стройный парижский скелет в чепце дает модистке указания — рюши, воланы, оборки…

— Это не та Розали, это её дочка. Матушка отошла в мир иной, дочь продолжила семейное дело. Там еще и внучка намечается… Госпожа Радченко временами у них подрабатывает. Больше, правда, в театре…

— Ну да, театр. Престарелая актриса, умирая, берёт в свидетели костюмершу. Вполне понятное решение. Сапожник? У него мастерская двумя этажами ниже квартиры покойной. Наверняка были знакомы, имели добрые отношения. Но этот Кантор…

— У вас есть предубеждения?

Нотариус не закончил фразы, но любому сделалось бы ясно, о каких предубеждениях говорит Янсон.

— Что вы, Александр Рафаилович! Тем более вы сказали, что он крещёный. Ещё хотели при случае рассказать мне историю этого Кантора. Говорили, будто она забавная…