Константин Соловьев - Бумажный тигр (II. - Форма) [СИ]

Уилл был куда проворнее него и знал это. Легко увернувшись от руки Лэйда, он одним гибким прыжком преодолел сразу две ступени и, не обращая внимания на скрип дерева, устремился вверх.

— За мной, мистер Лайвстоун!

Лестница оказалась недлинной, всего пара небольших пролетов. Здесь, в Скрэпси, потолки были низкими и «Ржавая Шпора» не была исключением. Но то препятствие, которое Уилл преодолел в считанные секунды, заняло у Лэйда добрых полминуты. Ступеньки были крутыми, как у корабельного трапа, они трещали и прогибались под тяжелыми сапогами, отчего у Лэйда возникло ощущение, будто он взбирается по сухим позвонкам китовой туши. И этот запах, делающийся все сильнее, отравляющий воздух… Дыхание клокотало в груди, вырываясь через зубы злыми прерывистыми всхлипами.

Хватит, подумал он, силясь преодолеть сопротивление собственного тела, тяжелого и непослушного. Хватит с меня. Догнать — и сразу прямой короткий в челюсть. Чтоб враз обмяк. Схватить за шкирку, взвалить на плечо — и в порт. Погрузить на «Мемфиду» как багаж. И плюнуть вослед. Хватит с меня этих бессмысленных крысиных игр, этого сумасбродного юношеского азарта, этой погони в лабиринтах дьявольского сада, этого…

На втором этаже Уилла не было. Лэйд оказался в длинном узком коридоре, по обе стороны которого виднелись распахнутые двери. Все верно, здесь должны располагаться комнаты для постояльцев «Ржавой Шпоры». Совсем дешевые каморки по паре пенсов за день, размером немногим более платяного шкафа, комнаты побольше, для состоятельных клиентов, которых невесть как занесло в Скрэпси, и даже весьма просторные апартаменты. Комнаты эти были пусты, Лэйд машинально окидывал их взглядом, проходя мимо. Та же атмосфера запустения, что и внизу. Будто из дома в мгновение ока моровым полуночным ветром выдуло всю жизнь, оставив лишь вещи и серый налет на стенах. Кое-где виднелись сложенные из неровных костяных бусин узоры — сигилы, трикветры, одалы, альгизы, кханды. Встречались и куда более сложные, выглядящие неброско, но от которых, стоило лишь взглянуть, во рту возникал металлически-маслянистый привкус.

— Уилл!

Тишина мягко обступала его, точно он был путником в ночном лесу, скрадывая отзвуки шагов и свист клокочущего в груди дыхания.

— Уилл! Чтоб вас! Куда вы запропастились?

Все двери в «Ржавой Шпоре» походили друг на друга, но ноги, даже не получив приказа, понесли его вперед, к той, что виднелась, распахнутая, посредине коридора. Револьвер оттягивал руку, то и дело цепляясь за истлевшую бахрому занавесей и острые углы цветочных кадок. Лэйд сам не заметил того момента, когда взвел курок, но, несомненно, сделал это — на подушечке большого пальца остался болезненный отпечаток от прикосновения к острому стальному зубцу. Тело хитрее разума, оно действует безотчетно и на опережение, пока разум все еще силится разобраться, понять, проникнуть…

Вот почему тигры никогда не используют разум, у них есть древние инстинкты, руководящие ими на охоте и превращающие их в смертоносные механизмы. Вот почему люди, полагающиеся на разум, неизбежно проигрывают, вступая в схватку с превосходящими их силами — разум, получая ложные сигналы и команды, быстро превращается в обузу, в тянущий ко дну груз, в смертельно опасный балласт…

— Уилл!

Он стоял посреди комнаты, опустив руки вдоль тела, безвольный, как манекен из витрин Айронглоу. На миг Лэйду показалось, что в его теле тоже не осталось жизни, оно сделалось таким же серым и угловатым, как здешняя мебель. Что стоит к нему прикоснуться — оно беззвучно лопнет и осядет серым пеплом на пол.

Но Уилл был жив и в сознании. Только блеск в его широко распахнутых глазах уступил место чему-то новому. Чему-то, чего в его взгляде прежде никогда не было.

Большая комната — это отметил не разум, это отметил инстинкт, привыкший расценивать любое пространство как поле боя. Большая просторная комната, должно быть, лучшие апартаменты во всей «Шпоре». Инстинкту не было дела до обстановки, для него большой стол посреди комнаты и расставленные вокруг него стулья служили лишь препятствиями, про которые надо помнить и которые надо учитывать при стрельбе. Но он знал, что этих стульев ровно пять — знал еще до того, как получил возможность пересчитать.

Но коснувшись стены, инстинкт, безошибочный инстинкт Тигра, вдруг дал сбой. Точно в невидимые, сопряженные друг с другом, шестерни, вдруг попал какой-то посторонний предмет, замкнув их и вынудив остановиться впервые за много лет.

Стена. Сперва ему показалось, что она украшена гобеленом. Пестрым гобеленом, в котором преобладали оттенки разворошенного кострища — черные, темно-багровые, алые и серые. С этим гобеленом что-то было не в порядке, из него выдавались бугры — словно кто-то подвесил к стене через равные промежутки множество тряпичных свертков. И эти свертки были…

Уилл сделал шаг назад. Тяжелый, неуклюжий, будто ноги перестали слушаться его. Потом еще один. Лэйду пришлось прикоснуться к его плечу, чтобы тот не налетел на него, пятясь к выходу.

— Мистер Ла…

— Тихо.

— Это же…

— Тихо, я сказал, — Лэйд перенес вес на левую ногу, чтобы пригвоздить Уилла к полу, — Спокойно. Дышите.

— Это…

Ему должно было быть непросто. У него не было инстинкта, который позволил бы ему выживать в Новом Бангоре так долго, у него был лишь разум. Хрупкая структура неустойчивых связей, которая мнит себя сложным инструментом познания и которая способна уничтожить саму себя, столкнувшись с тем, что называется Новым Бангором, и его единственным полновластным хозяином.

— Это тела, Уилл. Мертвые тела, только и всего.

— Но они… они…

Нет, приказал себе Лэйд, не думать. Не воспринимать это разумом, напротив, спрятать его подальше, оставив снаружи лишь тигриный оскал не рассуждающих инстинктов. Иначе мгновенно закружится голова, навалится слабость, выскользнет из груди и так слабое дыхание.

— Выпотрошены, как индюки. И, по всей видимости, довольно давно. Теперь ясно, что это за запах… Единственное, что вы можете сейчас сделать, чтоб не ухудшить нашего положения, это сохранять спокойствие.

Много, несколько десятков. Двадцать? Тридцать? Возможно, и больше, он не хотел считать. Не тела — торсы, лишенные конечностей и голов. Вот почему он не сразу понял, на что смотрит, приняв эти изувеченные останки за части гобелена.

Все вскрытые, напоминающие вывороченные наружу мясистые бутоны какого-то огромного цветка, только лепестки не яркие, как у каланхоэ или хлопчатника, а серые, сухие — лепестки из человеческой кожи, растянутые на небольших вбитых в стену гвоздях. Под этими лепестками видны были пожелтевшие тонкие кости — ажурные клетки ребер, вытянутые тростинки позвонков, искривленные пластины тазов, расщепленные на острые листовидные осколки.