Тим Пауэрс - Последние дни. Том 1 [litres]

Его взгляд остановился на вывеске над дверью.

– А ведь я, – негромко сказал он, – несколько лет назад встрял в историю, связанную с тестикулами Леона.

Анжелика, несмотря на все свое напряжение, тоже смутилась.

– Льва, – поправила она. – Всем consultorios дают названия, связанные со смелыми животными: отвага леопарда и тому подобное. Это… традиция.

Мавранос перевел взгляд на нее, его глаза сверкнули было, но тут же обрели свой обычный насмешливый прищур.

– Что поделать, мэм, мы, куда ни глянь, попадаем в паутину традиций. Так вот, случайная … траектория моей слюны указала на ваш дом. Вы дадите моей компании позволение войти внутрь?

Анжелика вдруг осознала, что в старом красном грузовичке находится кто-то еще, кто-то, занимающий центральное положение во всей этой истории (больной, или раненый, или даже мертвый), и тут же ей очень захотелось, чтобы никто из этих пришельцев не попал внутрь «Солвилля». Судя по всему, они не могут это сделать без прямого позволения… и она открыла было рот, чтобы отказать…

Но Кути заговорил раньше.

– Я господин этого дома, – сказал подросток. – И я даю вашей компании позволение войти.

Анжелика резко повернулась к Кути; она почувствовала, что ее щеки краснеют.

– Кути, что ты… – Тут она осеклась и молча, удрученно выдохнула.

Лицо Кути под лохматой шапкой черных волос сделалось худощавее и взрослее, но извиняющаяся улыбка, адресованная ей, была теплой, полной сыновней любви и детской печали.

Мавранос жестко ухмыльнулся.

– Мэм, что вы собирались мне сказать, я знал заранее, – пророкотал он. – Ну, ладно… К мальчику уже вернулись силы, и он, наверно, сможет помочь мне и этому джентльмену с переноской. – Он поднял с мостовой банку, допил пиво и бросил пустую банку в траву. Потом тихо, пожалуй, обращаясь к самому себе, сказал: – Но почему мальчик не мог спросить меня, чья это машина?

И снова Анжелика открыла рот, чтобы что-то сказать, но Мавранос жестом попросил ее помолчать.

– Спорное положение и риторический вопрос, – сказал он. – Но, полагаю, так всегда бывает.

– По крайней мере, дайте мне сорок девять центов, – сказала Анжелика.

«Если эти люди заплатят мне и, таким образом, станут моими клиентами, – думала она, – нас могут защитить ориши, если, конечно, здесь остались хоть какие-нибудь ориши и если после всего, что случилось сегодня, мое ita хоть что-нибудь значит».

Мавранос сонно улыбнулся и вытащил из кармана горстку мелочи.

– Смотрите-ка, – сказал он, – точно, – и бросил четвертак, два десятицентовика и четыре пенни в ее дрожащую протянутую руку. Потом посмотрел мимо Анжелики на Кути и Пита: – Не поможете, парни? Дайте-ка я открою заднюю дверь.

Он тяжелой походкой побрел вдоль машины, побрякивая ключами в кармане джинсовой куртки, а Кути и Пит тревожно переглянулись и направились за ним.

В конце концов Дженис Корделия Пламтри очутилась в кресле, стоявшем в телевизионном фойе.

Ей случалось навещать людей в больницах, где линии на линолеумном полу вели куда-то – «Идите по желтой линии, и попадете в акушерское отделение», ну или куда-то еще, – но черные линии на сером линолеуме медицинского центра «Роузкранс» водили вокруг по большой неровной петле, в которой зияли удручающие прогалы на перекрестках коридоров. Может быть, здесь суть была в том, чтобы можно было самостоятельно выбрать место назначения – телевизионное фойе, пост дежурного медика или твоя «комната» с двумя незаправленными кроватями, без ванны и даже умывальника и с незапирающейся дверью.

В коридорах и фойе имелись окна из армированного стекла, но из них были видны только огороженные дворики, покрытые в это предвечернее время густой тенью и совершенно пустые, если не считать легких столиков и мусорных контейнеров с куполообразными крышками и распашными дверями; туда по большей части было невозможно попасть.

Висевшие по стенам блеклые репродукции акварельных изображений цветов были забраны плексигласом, а не обычным бьющимся стеклом. Она не могла припомнить, каким образом выяснила это, вроде бы она ни разу не прикасалась ни к одной из этих картинок за… девять дней – столько времени она уже провела здесь.

– Думаю, что он похож на вас, – продолжал доктор Арментроут. Тучный седовласый психиатр подтащил свое кресло к тому, в которое рухнула она, когда все же сошла с петли, прочерченной на полу, и ввалилась в телевизионное фойе. Он говорил с ней уже минуту или две, но она смотрела мимо него.

За спиной Арментроута, в подвешенном к стене (выше человеческого роста) прикрытом прозрачным плексигласовым щитом телевизоре Хамфри Богарт, сверкая зубами, безжалостным тоном говорил толстяку: «Нам не обойтись без козла отпущения». Цвета на экране не было, и все персонажи – и Толстяк, и Богарт, и Джоэл Кэйро, и «стрелок» – были черно-белыми, как воспоминания о ком-то.

Пламтри пошевелилась в кресле, обитом клеенкой, и плотнее закутала колени джинсовой курткой, но не отводила глаз от экрана. Убийство, судя по всему, уже свершилось, и козел отпущения должен был смениться.

– Ну что еще? – спросила она и рассеянно добавила: – Кто похож на меня?

– Кокрен, тот мужчина, которого доставили из норуолкской больницы, – сказал Арментроут. – Его жена погибла в минувшее воскресенье, в первый день Нового года, – на рассвете завернулась в простыню, обмотала голову плющом и выбежала прямо под машины на 280-м шоссе, в округе Сан-Матео. – Пламтри не повернула головы и не сказала ни слова, и доктор продолжил после короткой паузы: – Она была беременна, и плод тоже погиб; как вы думаете, это важно? На прошлой неделе он отвез прах в ее родовое поместье, во Францию. Судя по всему, у него там случился острый приступ паранойи, а потом еще раз, когда он сошел с самолета уже в Лос-Анджелесе.