София Баюн - Механические птицы не поют [СИ]

Вдруг его полоснула странная, но удивительно яркая мысль — он ведь даже не спросил, что будет с его рукой. Мозоли на кончиках пальцев, шрам от ожога на запястье — совсем мальчишкой, куражась, потушил сигарету, — где это все?

Похоронили, сожгли?

— Пустили на колбасу! — вдруг отчетливо огрызнулся Джек. — Уолтер, что за глупая сентиментальность, ты же проходил врачебный курс в университете — все утилизируют. Биологические отходы складывают в мешок из нескольких слоев парусиновой ткани…

Уолтер, сжав зубы, ударил по струнам. Они отозвались, неожиданно чисто и гулко. Пробежал пальцами, наконец почувствовав прохладную шершавость меди. Скользнул мертвыми пальцами по грифу, и мелодия не сломалась.

Он играл, закрыв глаза. Сначала — простенькие песенки, которые играл в пабе «У Мадлен». Потом, осторожно — альбионские баллады. Потом, в пожелании удачи Бену — «Голоса над площадью, флаги над крышами».

Он играл, растворяясь в музыке, забыв обо всем, что происходило вокруг. Прислушивался к мелодии, ловя в ней фальшивые ноты, свидетельства своей увечности. Никто не знал, как важен для него был инструмент. Ему некому было рассказать, как протест, очередной способ эпатировать и идти наперекор семье превратился в единственный способ кричать. Единственный способ говорить правду.

Но гитара пела в его руках послушно, пальцы отзывались привычными движениями. Он изредка сбивался, пальцы срывались и ломали ритм. Но даже если бы рука зажила и не было никакого воспаления — ему пришлось бы снова ее разрабатывать. Поэтому сбой ритма оставался досадным мгновением тающей в мелодии ошибки.

Доиграв, он остановился, прислушиваясь к угасающему звону. Открыл глаза.

Эльстер сидела совсем рядом и задумчиво смотрела на его руки.

— Ты здорово играешь. А меня какой-то заунывной заумью мучил, — улыбнулась она.

— А ты мне с многозначительным лицом угрожала, девочка с хлопушкой, — он отложил гитару и легко щелкнул Эльстер по носу. — Грозная чародейка, великий маг.

— Ты пьяный с матросами завывал про девок, ром и заключенных! Я думала — какой-то мятый дурак, сейчас будет играть бровями и звать за угол…

— А сейчас что думаешь?

— А сейчас я не думаю, что ты будешь играть бровями и звать за угол.

Уолтер усмехнулся и встал. Отряхнул брюки — действительно, мятые. Оглянулся — Зои дремала, привалившись к креслу. На коленях у нее змеился разноцветный шнурок.

— Будить? — задумчиво спросил он Эльстер.

— Утром холодно будет, — кивнула она.

Он, вздохнув, тронул Зои за плечо. Тихо позвал. Потом, подумав, просто поднял на руки. Подержал несколько секунд на весу, прислушиваясь к ощущениям.

Боли не было. Швы не расходились, протез не скрипел и не собирался разваливаться. Эльстер торопливо подобрала шнурок, вытащила из его кармана ключи и зажгла керосиновую лампу.

Он уложил Зои во второй спальне, на двуспальную кровать. Подумал, стоит ли закрыть окно и решил, что она ведет себя достаточно благоразумно, чтобы не выпрыгнуть, и что она достаточно хорошо соображает, чтобы самой его открыть, если захочет. Поэтому оставил окно, но задернул занавески. Поправил одеяло и тихо вышел в темный коридор.

— Сами-то куда ляжем?

Эльстер, улыбнувшись, открыла дверь в соседнюю спальню, сорвала с кровати одеяло, смяла подушку и сбила простынь. Вышла из комнаты и ее глаза блеснули янтарем в полумраке:

— А теперь пошли туда где большая кровать.

Он улыбнулся и поднял ее на руки. Ногой толкнул незапертую дверь первой спальни, не стал включать свет.

Ветер, пахнущий солью и йодом врывался в открытое окно и полоскал белоснежные занавески. И что-то оглушающее, звонкое ударило в голову, словно крепкое пряное вино — момент совершенного счастья.

Он не заметил, как распутал шнуровку ее рубашки. Левой рукой, не чувствуя прохладных гладких шнурков, скользящих в пальцах и не отдавая себе отчета в том, что делает. Под пальцами правой руки таяла теплая мягкая ткань, заставляя разум мутиться уже не черным безумием, а чем-то странным и незнакомым, теплым и рассыпающимся искрами. Это чувство было не похоже ни на одно из тех, что он испытывал раньше.

«Она создана, чтобы очаровывать», — вдруг прозвучал в голове бесцветный голос Унфелиха. Уолтер впервые ощутил такую яркую и чистую ненависть.

«Создана». «Разбитая чашка», «испорченная вещь».

Разве можно заставить шестеренки и проволоку так обжигающе нежно касаться, поселить в бездушном механизме легкую дрожь, разлить по губам яд, раскаленной волной расходящийся в крови, заставляя желать еще и еще?..

А потом ненависти не стало. Ей не осталось места не только в его сердце — во всем мире, потому что для одной человеческой души, зыбкого и ненадежного Сна эта любовь была слишком огромной и непостижимой.

— Уолтер?.. — Эльстер вдруг с неожиданной силой сжала его плечи и чуть отстранилась. Ее лицо было так близко, что даже в темноте он различил, что ее взгляд полон отчаяния.

— Что с тобой? — он почувствовал, как магия момента тает и вместо нее рождается покалывающийся морозом страх — если он, увлекшись, слишком сильно сжал руку…

— Я… я не умею… никогда, ни с кем… я не умею честно, понимаешь?! Не хочу с тобой притворяться…

— Притворяться можно если от тебя чего-то ждут, Эльстер, — тихо сказал он, касаясь кончиками пальцев ее лица и по-прежнему держа подальше левую руку, — а я от тебя ничего не жду.

— Тогда зачем?..

— Потому что люблю тебя, — просто сказал он. И в этот момент понял, о чем говорил патер Морн и о чем писал в своем дневнике Джек.

Он не впервые произносил эти слова, но сейчас они впервые были правдой. И все безумие, дремавшее в крови, разом взметнулось, вспыхнуло — и осталось тлеть.

— Не нужно притворяться, — прошептал он. — Не нужно пытаться мне угодить. Никогда, никого не было. Вообще нет никакого прошлого — мы родились сегодня в первую секунду после полуночи… и за секунду… до полуночи… мы умрем. И родимся новыми людьми. Без прошлого.

Каждое слово давалось ему с трудом. Мысли занимали колючие разряды, ползущие вслед за движениями ее пальцев по его коже.

— Я бы хотела, чтобы первый раз был таким…

— Значит, он и будет первым. Я заберу прошлое и оно потеряет значение…

А потом потеряли значения любые слова и весь мир — опрокинулся, завертелся, смазав цвета, запахи и ощущения, оставив только то, что годами тлело в крови, стремясь вырваться.

И оно получило свободу.

…

Уолтеру снился мед, текущий по его рукам. Теплый и золотой, одуряюще пахнущий ядовитыми духами Ленне. Он пытался стряхнуть его, но не мог — тяжелые капли срывались на пол, но снова оказывались у него на пальцах.

Его мучила жажда, такая сильная, сводящая с ума, что казалось, он готов убить человека за глоток воды.