Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

Соседка не торопится. Приподняв брови, она копается в сумке. Наконец находит нужное, победно выпячивает подбородок и, наклонившись к Яне, протягивает что-то на ладони. Ее дыхание пахнет прелым сеном.

— На вот, возьми карамельку, — говорит соседка.

Яна корчится, отравленная тошнотворным теплым дыханием; кишки скручивает в тугие болезненные жгуты. Она пытается уйти глубже в узор снежинок, но запах затхлых барбарисок лезет в ноздри, забивает глаза завесой едкой пыли. Яна сгребает конфету с перчатки, сжимает ее в кулаке и закрывает глаза. Парализованная нависающей над головой тучей, сухой и мертвой, как белесая трава над трясиной, она просто ждет, когда все закончится.

Потом мир снова начинает пахнуть снегом.

— Уфф, — говорит Филька. — Ушла. Слышь, Ян? Она отстала уже.

— Дура какая-то, — говорит Ольга.

Яна молча сует конфету Лизке, и та немедленно запихивает ее в рот.

Яна сидит, невидяще уставившись в окно и заложив открытую книгу пальцем. Она давно ерзает и стискивает ноги, но не решается вылезти из своего ледяного убежища. Только когда давление в мочевом пузыре становится невыносимым, Яна слезает с подоконника. Прислушивается к голосам на кухне — холодным, но спокойным — и тихонько выскальзывает из комнаты.

Теть Света выходит из кухни, когда она уже почти добралась до туалета. Яна машинально шарахается в сторону, освобождая дорогу.

— Да кому ты нужна тебя трогать! — бросает теть Света. — Тоже мне, страдалица, актриса погорелого театра!

Яна ныряет в сортир и торопливо задвигает шпингалет. Стоя у двери, она слушает, как теть Света в прихожей снимает телефонную трубку, набирает номер, резко дергая телефонный диск. По первым фразам Яна понимает, что теть Света звонит подруге, и слегка успокаивается. Спохватившись, усаживается на унитаз, пока туалет не понадобился кому-нибудь еще, косится на стопку журналов на полу, но взять не решается: застревать сейчас нельзя. Журчание заглушает теть Светин голос.

Яна уже тянется к сливу, когда вдруг слышит фамилию Егорова. Вспоминает, что должна переживать за него. Сжимая отполированную прикосновениями рукоятку, свисающую на цепочке с бачка, она пытается сделать скорбное лицо. Но ее уши уже превратились в диковинные розовые локаторы. Глаза стекленеют, кожа на черепе ползет вверх и назад, стягиваясь в напряженную точку на макушке, рот приоткрывается в гримасе крайнего внимания. Рука сама собой забирается в карман и теребит истрепанную записку, превращая бумагу в мягкий влажный комок. Яна вытягивает шею и начинает слушать.

Пора было идти, но вместо этого Яна сидела, упорно дожевывая жестковатую корочку пиццы. Неуютная мысль все ворочалась, навязчивая, как камешек в ботинке. Не в силах уловить ее, Яна попыталась представить, как все будет. Вот они приходят. Там вроде бы есть дежурный. Придется, наверное, ждать: только что убит еще один ребенок, все на ушах стоят. Доказательств нет, одна детская уверенность. Яна попыталась поставить себя на место следователя: стала бы она слушать или выгнала, чтобы какие-то сумасшедшие не путались под ногами? Филька, между прочим, официально сумасшедший…

Яна перестала жевать и с ужасом взглянула на Фильку. Попыталась посмотреть на него чужими глазами. Молочная пена осела на верхней губе седыми усами. Засаленный свитер родом из девяностых протерся на локтях. Застывший испуг на мятой, невыразительной физиономии, потеющие залысины, тревожно шныряющие глаза, подпертые давно не бритыми щеками. Затхлый запашок. И эти руки, пухлые и неестественно гладкие, с толстыми белыми пальцами, в постоянном, беспокойном, отвратительном движении (…кровавая корка засыхает, стягивая кожу, и он шевелит пальцами, черная корка идет белыми трещинами, и на какое-то время его руки снова обретают свободу и шевелятся, шевелятся, будто стремясь ухватить что-то невидимое…)

Мужчина среднего возраста, с явными психическими проблемами, приходит в полицию и говорит, что знает серийного убийцу. Не воспримут ли его заявление как желание сдаться? Алиби у него наверняка нет… И он считает, что Голодный Мальчик хочет поймать его. Она сама-то уверена, что это не он?

Темная мысль, поселившаяся после стычки с Искрой Федоровной, шевельнулась, как червь на свету. Яна дернулась, будто от окрика. Выпрямилась.

— Твоя мама сказала, что я плюю на старших и не уважаю родителей, — сказала она.

— Угу, она все время так, — рассеянно кивнул Филька и быстро лизнул молочную каемку на краю стакана.

— Да. Всего лишь стариковское брюзжание. Мне давно не десять лет, и этот выговор должен был меня рассмешить. Я должна была пропустить ее слова мимо ушей.

— Я всегда так делаю, — вставил Филька.

— Но почему-то она меня задела. Всерьез задела. Мне хотелось возмутиться. Как это — не уважаю?! Это же аксиома. Все приличные люди, — у нее вырвался мрачный смешок, — уважают своих родителей. — Филька заморгал на нее. Его нервные пальцы, противоестественно гладкие пальцы маньяка, бессмысленно двигались по столу. Извивались, как опарыши. Яна замолчала, и постепенно это тошнотворное движение замерло.

— Я же говорю, мама просто так кричала.

— Но если мы правы — мой отец выходит либо ледяным равнодушным мерзавцем, покрывающим серийного убийцу, либо слепым и глухим болваном, не замечающим, что творит его ближайший друг. Я должна была хотя бы на минуту подумать, что, возможно, это не так…

— Он за нами гнался, — напомнил Филька, и Яна в сердцах хлопнула ладонью по столу так, что звякнула ложечка на блюдце.

— Так, может, мы его достали? — спросила она. — Любой невиновный человек на его месте взбесился бы… и испугался. Сейчас уже и не вспомнить, что тогда считалось нормальным, а что — нет. Сейчас все это дико… Стал бы нормальный взрослый гнаться за детьми? — Филька неуверенно пожал плечами. — А очень сильно раздраженный, доведенный до бешенства взрослый — стал бы? Что бы он сделал, если бы нас поймал? Ударил? Оттащил за уши к родителям? Отвел в милицию? Выпорол? Вообще убил бы? — от каждого вопроса Филька дергал головой, словно Яна хлестала его по щекам. — Если мы ошиблись — то просто доломаем остаток его жизни. — Яна опустила голову, подперев ее рукой, забрала в кулак прядку волос. — Сегодня он был с моим отцом. Похоже, тот взял его под крыло. Присматривает за ним, понимаешь? Заботится о нем. — Она отпихнула пустую чашку и встала. — Зря ты меня позвал.

…Нигдеев с неудовольствием смотрит, как Юрка топчется в прихожей. В руках у него увесистый пакет, обернутый в мокрую от подтекающей крови газету. Грязь кусками отваливается от сапог. От волглой, покрытой неясными пятнами энцефалитки несет ржавым болотом, табаком, порохом, и Нигдеев чувствует мгновенный укол зависти. Он хочет быть там, на Коги. Высматривать следы вокруг лагеря. Красться сквозь стланик, сжимая в руках ружье. Да хотя бы просто собирать снаряжение, просматривать образцы и записные книжки.