Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

Второй раз в жизни — и за последние десять минут — Нигдеев направляет дуло ружья на человека.

До водки они так и не добираются: Юрка начинает хвататься за сердце еще на сопке, а ближе к городу уже шатается, как пьяный, и Нигдееву приходится тащить его под руку. В гараж они заходят только для того, чтобы выкатить «Ниву». Когда Юрка вваливается в приемный покой, он уже похож на драную обслюнявленную наволочку. Медсестра, блондинка-валькирия, которую не портят даже овечьи химические кудряшки, озабоченно хмурится и тычет иглой, а Юрка вдруг начинает бить копытом, будто и не налаживался только что помирать…

И сейчас, поди, вокруг нее вертится — взял манеру забегать с утра пораньше, вроде как провериться. Давление меряет, кобель. Небось опять повышенное — от такой у кого бы не повысилось… Который день опаздывает, ходит, как поддатый, — мысли где угодно, только не на работе. Да и помрачнел. Похоже, не дается ему медсестричка… Нигдеев сердито смахивает со стола валик рыхлого пепла от бездарно сгоревшей «Примы» и раздраженно смотрит на часы. Еще нет и девяти. Не Юрка опаздывает — Нигдеев явился ни свет ни заря, трусливо сбежав из дома, пока эта не проснулась…

Юрка приходит минута в минуту, но к тому времени Нигдеев доходит до ручки. Ему редко нужен совет — но сейчас как раз такой случай.

— Чего такой зеленый? — рассеянно спрашивает Юрка. — Перебрал вчера, что ли?

— Прихватило что-то, — сухо говорит Нигдеев и хватается за новую сигарету. Тщательно разминает, подбирая слова. Юрка, позевывая, мешает в чае, раздражающе звякает ложечкой, бессмысленно пялится в окно. Браться за работу он не торопится, и Нигдеев решается.

— Слушай, — говорит он медленно и раздумчиво, глядя в пустоту перед собой. — Вот предположим, твой близкий человек… делает что-то поганое. Не морду там кому-то набил или ящик тушенки со склада спер, а настоящие мерзости. Что-то страшное. Что бы ты делал?

Юрка бросает на него неожиданно цепкий, настороженный взгляд, и Нигдеев покрывается холодным потом; его охватывает предчувствие катастрофы, но тут Юрка отворачивается к окну.

— Ну не знаю, — мямлит он и принимается сбивать в стопку неопрятную кучу машинописных листов. — Смотря что…

— Что-то… жуткое. Такое, что думаешь: это не тот человек, которого ты знал, это вообще не человек, нелюдь, животное…

— Да что ж он, — слабо усмехается Юрка, — кровь христианских младенцев пьет, что ли?

— Вроде того, — отвечает Нигдеев, леденея. Юрка снова бросает на него неприятно пристальный взгляд и аккуратно откладывает стопку. Сцепляет перед собой руки. Сосредотачивается.

— Ты про эти убийства, да? — тихо спрашивает он. — Про детишек зарезанных?

— Предположим, про них, — тяжело выговаривает Нигдеев. На грудину давит базальтовый валун, и он снова начинает растирать ребра.

— Я бы сначала поговорил с этим человеком, — медленно произносит Юрка. — Может, у него есть на то причины…

— Какие тут могут быть причины! — взвизгивает Нигдеев и осекается.

— Я бы поговорил, а потом уже решал, — настойчиво говорит Юрка. — Мало ли как в жизни бывает. Ты сам недавно… выстрелил неудачно, — с нажимом произносит он, и Нигдеев немеет.

Я был уверен, что это медведь, говорит себе Нигдеев, и кто-то маленький, бледный и тошнотворный, какой-то опарыш, кормящийся на гниющих кусках души, тихонько хихикает в ответ: рассказывай…

Юрка перебирает листы отчета, изредка вскидывая глаза, — как будто чего-то ждет. Похоже, напоминание о Коги было намеком, который Нигдеев не сумел уловить. От напряжения воздух в кабинете густеет и вибрирует, наполненный миллионами готовых ужалить насекомых.

Потом Юрка взрывается.

— Ну, давай! — вскрикивает он. — Беги в ментовку, выкладывай! Облегчи душу!

Нигдеев думает еще пару секунд и решительно качает головой.

— Нет. Она девочка… кхм-кхыыымм… своеобразная. Ментовка тут не годится…

— Да что она тебе наговорила?!

— Да из нее слова не выжмешь, молчит, как партизан на допросе, — машет рукой он, и Юрка, задрав брови, откидывается на спинку стула. — Ты прав, — говорит Нигдеев. — Надо поговорить.

Юрка кивает и снова складывает руки перед собой — как на заседании ученого совета, ей-богу. И чего прицепился… Нигдеев пялится на чертеж. Невозможно сосредоточиться под этим вымогающим не пойми чего взглядом.

Юрка кривится, смотрит на часы и решительно встает.

— Похоже, простыл я, — говорит он. — Возьму отгул. — Нигдеев понимающе ухмыляется, вспомнив кудрявую медсестру, и Юрка с неожиданной злобой отшвыривает стул, загораживающий выход. — А ты, как надоест кота за хвост тянуть… — он пожимает плечами и наконец сваливает из кабинета.

Нигдеев тянет кота за хвост еще час.

Дверной звонок засипел, взорвался пронзительным стаккато, и Нигдеев резво соскочил с подоконника. Сердце бросилось в галоп; только сейчас он понял, что все это время изнывал от подспудной тревоги, опасаясь, что Юрку накроет каким-нибудь дурацким приступом прямо посреди улицы. Нигдеев бодро прошаркал по коридору, хлопнув мимоходом по выключателю и залив прихожую желтоватым светом. Рывком распахнул дверь.

— Явился — не запылился, — проворчал он, машинально протягивая руку за пакетом с продуктами. — Тебя только за смертью посылать…

Он договорил по инерции — и заткнулся. Сердце остановилось, а потом задергалось, затрепетало, бессильное и невесомое, как белые комочки пушицы на осеннем болоте. Он отступил и, прикрыв глаза, принялся тереть грудь, пытаясь смять, скатать эти комочки обратно во что-то плотное и существенное. Что-то, способное заполнить дрожащую дыру под ребрами… Она же умерла. Он сам сказал, что она умерла, он, корчась от стыда, рассказывал, как умерла — и вяз в брезгливом сочувствии, как в асфальтовой луже, заходился в бессильном, удушающем гневе — почему все так легко поверили, почему никто не усомнился… (Она приходит в самых глубоких, самых плохих снах. Кожа у нее белая, как известка, а глаза — цвета гнилой вишни в саду Марьянкиных родителей, и такого же цвета — вены на голых руках, полные яда. Ее щеки втягиваются, губы складываются в задумчивую трубочку, и он понимает: ей мало было сломать ему жизнь, она хочет забрать ее всю, целиком. Высосать ее. Екай пришел за ним; мертвый пацан нашел его. Екай спрашивает: почему ты убил меня? Глаза застилает багровым гневом. Ты сама виновата, отвечает он, ты не слушалась меня, шлялась где попало, я не убивал тебя, ты сама, мне пришлось… Она тянется к нему губами, будто хочет поцеловать; он просыпается, рыдая от страха, и долго лежит, раздавленный надгробной плитой стыда за эти трусливые, бабьи слезы).

Она даже не выросла с тех пор. И смотрела все так же — исподлобья, со смесью страха, упрямства и равнодушия на хмурой рыжей физиономии, отвратительно, зеркально схожей с его собственной. Разум сделал немыслимый финт, пытаясь удержаться на поверхности, и рухнул в прошлое. Значит, все зря, подумал Нигдеев. Вся беготня, унижения, потраченные деньги и отчаянная ложь — зря… Она стояла на пороге, и было ясно, что он ничего не смог исправить.