Александр Пелевин - Четверо [litres]

Облака над ними стали темнее и тяжелее, они закрыли звезду, и от этого вокруг стало темнее, как в пасмурную погоду, а сияние стало ещё ярче.

– Быстро же здесь погода меняется, – сказал Гинзберг.

Ветер становился сильнее: он заносил песком стекло скафандра, и его приходилось постоянно протирать перчаткой.

Следующим спустился Крамаренко. Он подошёл к Лазареву и Гинзбергу, рассматривая сияние, и присвистнул в удивлении.

– Это очень красиво, – сказал он. – И очень странно. И ветер здесь сильный.

Стоп.

Почему Крамаренко говорит голосом Гинзберга?

Или показалось?

Лазарев недоумённо посмотрел на Крамаренко, потом снова на Гинзберга. Оба стояли рядом и смотрели вместе с ним на сияние.

Наверное, показалось.

Нойгард вылез из люка следующим. Лазарев подумал, что ему нужно помочь спуститься – сильный ветер может сбить его с лестницы. Снова протерев стекло скафандра от рыжей пыли, он направился к модулю. Идти стало труднее: ветер наносил под ноги слишком много песка.

– Команди-и-и-ир, – сказал вдруг Нойгард протяжным, скрипучим голосом и застыл на месте.

Его правая нога стояла на нижней ступеньке, левая свисала над песком, а правая рука застыла в воздухе между двумя перекладинами. Сам он не двигался, будто окаменев.

– Нойгард! – крикнул Лазарев.

Тот не отвечал.

Лазарев ускорил шаг, дошёл до лестницы.

Нойгард не менял положения. Его даже не качало ветром.

– Нойгард, ответь!

Тот молчал.

Вдруг в наушниках послышался голос Крамаренко, и теперь он зазвучал механическим, звонким, разбивающимся на отдельные слоги и буквы.

– Ко-ман-ди-и-и-ир, – прозвучало в наушниках.

Ещё один порыв ветра засыпал стекло скафандра пылью. Лазарев протёр шлем перчаткой, обернулся и увидел Крамаренко, стоящего на месте. Он качал головой вправо и влево. Чёткими, механическими движениями, как маятник.

Гинзберга рядом не было.

– Что случилось? Где Гинзберг? – закричал Лазарев.

Сияющая стена на горизонте вспыхнула ослепительно-белым и снова засверкала ярко-красным.

Крамаренко по-прежнему качал головой. Его голос в наушниках уже не был похож на человеческий.

– А. А. А. А. А. А. А, – говорил он.

Затем его голос сменился на голос Гинзберга – одновременно певучий, металлический, с протяжным железным скрипом:

– Конь степной. Бежит устало. Пена каплет. С конских губ. Гость ночной. Тебя не стало. Вдруг исчез ты. На бегу.

– Гинзберг, это ты? – крикнул Лазарев. – Где ты? Что происходит?

В наушниках завыл ветер.

– Вечер был. Не помню твёрдо. Было всё черно и гордо. Я забыл существованье. Слов, зверей, воды и звёзд, – продолжал голос Гинзберга, и с каждым словом в нём становилось всё больше металлического и всё меньше человеческого. – Вечер был на расстояньи. От меня на много вёрст.

И пока он говорил это, фигура Крамаренко пошатнулась вправо, накренилась и рухнула в песок, продолжая механически качать головой.

Лазарев оглянулся назад, к посадочному модулю.

Нойгарда больше не было на лестнице.

Он снова повернулся в сторону Крамаренко.

Его больше не было на песке.

Все исчезли.

В наушниках протяжно завывал ветер.

На горизонте сияла разноцветная стена.

– Да где вы все? – закричал Лазарев.

Вместо ответа в наушниках шумел ветер. В стекло скафандра снова ударила волна пыли, и ему опять пришлось протереть шлем перчаткой.

Да что же происходит, чёрт бы всё это побрал, что случилось, где все, какого хрена всё это происходит.

– Аврора! Аврора, ты слышишь меня? Аврора, приём! – закричал Лазарев в микрофон.

Прошла секунда молчания, ещё одна, и ещё одна.

И ещё одна.

И ещё одна.

И ещё.

«Аврора» не отвечала.

Лазарев стоял возле посадочного модуля, тяжело дыша и протирая щиток шлема от пыли, и не понимал, что происходит.

Рядом не было никого.

«Аврора» молчала.

Сияющая стена на горизонте переливалась красным и синим.

Крымская АССР, город Белый Маяк

17 сентября 1938 года

2:00

Это Крамер. Это точно Крамер. Иначе и быть не может. Этот мерзкий тип с интеллигентной ухмылочкой, сразу видно, что не наш человек, сразу видно, что из этих… Такому нельзя верить.

Об этом думал Введенский, быстрым шагом поднимаясь по горной дороге, тяжело дыша и расстёгивая на ходу пуговицы гимнастёрки.

Темнота здесь густая и по-настоящему чёрная – в Ленинграде не бывало таких ночей, чтобы совсем чёрные, чтобы настолько непроглядные. Фонарик в руке дрожал, выхватывая из темноты желтеющие пятна, колотилось сердце, с каждым шагом становилось всё труднее дышать.

Введенский остановился, чтобы передохнуть, на всякий случай осветил фонариком кусты вокруг.

Застану врасплох, думал он, наверняка они не в курсе, наверняка они сейчас сидят в уютном домике и думают, как здорово всё сотворили.

Стоп, стоп.

Введенский посмотрел вверх. В чёрном небе сияли хрустальные звёзды, чистые и холодные, как будто на бархатном покрывале рассыпали мелкие бриллианты.

Введенский понял, что совершенно ничего не соображает.

Может, всё это и не так вовсе. Может, Черкесов-Шабаров уже давно не в городе.

«Что за глупости ты делаешь», – сказал он самому себе.

Но другого объяснения клоунаде с пластинками у него не было. Очевидно, что Крамер врёт. Очевидно, что они давно знакомы и разыграли этот спектакль, чтобы отвести подозрения от Крамера.

Он пошёл дальше – идти с каждым шагом всё тяжелее, но среди чёрных силуэтов деревьев уже мелькали городские огоньки. Дом Крамера – рядом, на улице, параллельной той, где жил профессор. Это совсем рядом – ещё минут двадцать.

Вдалеке залаяли собаки.

Он снова вспомнил, что так до сих пор и не искупался здесь. Когда он вообще последний раз купался? Кажется, летом прошлого года. В Финском заливе. Тогда он не спал трое суток и решил окунуться, чтобы взбодриться. Ничего, завтра днём надо обязательно искупаться здесь. Он же впервые на Чёрном море. Он ни разу в нём не плавал. Он впервые видит это море, и эти горы, и это небо чернее ленинградского и впервые дышит этим необычным воздухом, в котором морская прохлада смешалась с запахом можжевельника.

Здесь как будто другая планета. Всё другое: и воздух, и небо, и люди, и особенно море.

Выйдя на улицу, где жил Крамер, Введенский выключил фонарик и вынул из кобуры ТТ.

Дом Крамера, обнесённый невысоким деревянным забором, оказался большим, двухэтажным, дореволюционной постройки, с двумя заострёнными угловыми башенками-верандами и просторными лоджиями по периметру. На террасе светилась догорающая керосиновая лампа. В окнах на первом этаже желтел свет.

Введенский подошёл к забору, огляделся, посмотрел в щель меж досок. В окнах никого. На ступеньках террасы дремал большой рыжий кот, похожий на того, который заходил в комнату мёртвого профессора, когда они осматривали тело. Может, это тот самый кот.