Александр Пелевин - Четверо [litres]

Две бутылки красного вина, уже открытые (чтобы вино подышало, объяснил Крамер), уже стояли на столе рядом с отмытыми до блеска бокалами. Когда Введенский сел за стол, Крамер возвращался из кухни с блюдом, на котором расположились обильной горкой тонко нарезанные мясные кружочки, украшенные зеленью.

– Сегодня на ужин говяжий язык с яблоками и миндалём, – сказал Крамер и поставил блюдо на стол.

– Никогда такого не ел, – признался Введенский.

– Чем вы тут вообще питаетесь?

– Хожу иногда в столовую около отделения. Там подают уху, гречневую кашу, жареную рыбу, неплохие котлеты… Сторож санатория готовил плов, но я так и не успел попробовать. Я здесь мало ем.

– Дрянь, а не котлеты. На вкус – будто туда вмешали опилки и газетную бумагу. А рыба у них костлявая и пережаренная. Попробуйте то, что приготовил я.

Введенский отрезал кусок языка, подцепил вилкой, съел.

– У вас нет кухарки. Вы готовите всё это сами? – спросил он, проглотив кусок и потянувшись за следующим.

Крамер воткнул нож в язык и покачал головой.

– Я привык готовить сам. Это умиротворяет. Это потрясающий медитативный процесс, который позволяет привести мысли в порядок, успокоиться, о чём-то подумать. Это интересно и захватывающе. Это творчество. Поэзия, если хотите. Или музыка. Сделать из бесформенных кусков мяса вот такое блюдо – настоящее искусство. И очень приятный процесс.

Крамер взял бутылку и разлил по бокалам вино – сначала Введенскому, потом себе.

– Впервые слышу такое, – сказал Введенский. – Обычно… Ну, в моём кругу, я имею в виду – люди относятся к кулинарии как к нудной обязанности.

– Мне их жаль. – Крамер поднял бокал. – За кулинарию как искусство!

Введенский кивнул, чокнулся бокалом и сделал несколько глотков. По привычке ему захотелось выпить всё залпом, но потом он вспомнил, что это всё же вино.

– Как вы это готовили? – спросил Введенский, кивнув на блюдо с языком. – Это очень необычно и вкусно.

– Говяжий язык варится в солёной воде, очищается от кожицы, нарезается и обжаривается в сливочном масле. Потом готовим соус: очищаем и нарезаем тонкие кусочки кислых яблок, добавляем несколько горстей миндаля, кидаем это в кастрюлю с обжаренной в сливочном масле мукой, добавляем коринки или изюма, немного сахара, гвоздики. Туда же – уксус и немного вина. Доливаем бульон и кипятим. Потом – сами видите – укладываем язык на блюдо и заливаем этим соусом.

– Потрясающе, – сказал Введенский, проглотив ещё один кусок языка.

– Вы сами не готовите?

Введенский отрицательно помотал головой.

– Зря, очень зря. Человек вашей профессии обязан уметь готовить.

– Это ещё почему?

– Как я уже говорил, легче думается, приходят в порядок мысли.

– Да уж, с этим как раз беда, – кивнул Введенский.

– Вижу.

– Я… Чёрт. – Введенский отложил в сторону вилку. – Я не понимаю этого дела. Совершенно. Совсем. Убийца или убийцы… я даже не знаю, действует ли он в одиночку. Но вся эта чушь, которую он делает, я не могу её понять.

Крамер взял было бокал, но поставил его на место.

– Я не понимаю, – продолжил Введенский. – Мне хочется понять, но я не могу. Я восстановил хронологию всего этого бреда, но от этого он не перестал быть бредом. Сначала этот зверь убивает профессора Беляева, потрошит его, отрезает язык…

Он покосился на блюдо и замолк.

Крамер невольно рассмеялся.

– Извините, – сказал он. – Вы прекрасно видите, что это просто говяжий язык. Простите, я не думал, что так забавно совпадёт.

– Да, да. Всё в порядке. Сначала он убивает профессора, вставляет вместо сердца стальную звезду с могилы. Потом кто-то крадёт у вас пластинки…

– Я полагаю, это Черкесов. Он был у меня в гостях пару раз и знал, где хранятся пластинки. Тем более что нашли их в итоге у него.

Введенский кивнул:

– Я тоже так думаю. Потом, уже утром тот же Черкесов крадёт коня… Коня, понимаете? Коня! С турбазы. И уводит его неизвестно куда. Куда? Судя по грязной одежде возможного убийцы, он может жить где-то то ли в землянке, то ли в палатке… Может, в подвале. Непонятно. А потом приезжаю я.

– И убийца начинает дразнить вас.

– Да. Но, понимаете, пластинки и коня украли до того, как я приехал. А зачем? Какой в этом был смысл? О моём приезде знал только Охримчук. Может быть, они хотели поиграть с ним? Может, с кем-то другим? А тут неожиданно появился я…

– За вас. – Крамер неожиданно поднял бокал.

– Спасибо. – Введенский чокнулся и сделал глоток. – А потом приезжаю я, и всё превращается в какой-то балаган. Сначала этот цирк с украденной у вас пластинкой, которую поставили на патефон ночью у пирса. Потом оказывается, что Черкесов пробрался в морг и вставил мёртвому профессору новую звезду в грудь. Мы находим в его квартире полный бардак и такую же звезду, нарисованную на потолке. Думаем, что это убийца. Потом Черкесов обнаруживается в моём номере. Убитым. Со звездой в груди. И с запиской, что следующая будет моей. А следующей ночью убийца каким-то образом пробирается в санаторий и стучится в дверь моей новой комнаты. И ускакивает на коне. И оставляет эту надпись. Мол, я море. А потом отправляет коня в город, и он доходит до отделения. Я не понимаю ровным счётом ничего. Совершенно ничего! Зачем это всё?

– «Я – море»? – переспросил Крамер.

– Да, он написал это химическим карандашом на двери моей комнаты.

– Очень странная фраза. Если вы не против, я сменю тему.

Введенский кивнул, а Крамер снова стал разливать вино по бокалам.

– Просто в тему моря почему-то вспомнилось. В начале тридцатых я был в Женеве и общался с одним психиатром. Он рассказывал про больного, которому казалось, будто по воздуху всё время летают маленькие невидимые рыбы. Они забираются к человеку в ухо, попадают в мозг и начинают есть его изнутри. И увеличиваются до такой степени, что сами становятся его мозгом. Думают за него, принимают за него решения. Он был так уверен в существовании этих рыб, что даже носил повязку на голове, чтобы рыбы не попали в его уши. Не знаю, почему вспомнилось… Просто. Выпьем.

– Выпьем.

– И всё-таки мне очень интересно знать, что вы за человек, – продолжал Крамер. – Не сочтите за настойчивость, можете считать это интересом научным, если хотите.

– Что вы подразумеваете под формулировкой «что за человек»? Вам как учёному должно быть понятно, что это не конкретный вопрос.

– А я и не спрашиваю вас, – улыбнулся Крамер. – Я просто думаю. Вы просто-таки грезите подвигом. Вы знаете своё призвание и хотите соответствовать ему. И хотите сделать так, чтобы ваша рабочая деятельность была подвигом. А что такое, по-вашему, подвиг?

Введенский задумался и сделал ещё один глоток вина.

– Подвиг… – замялся он. – Подвиг – это переосмысление ценности своей жизни. Это сознательный отказ себе в праве на жизнь во имя цели. Когда ты совершаешь подвиг, твоя жизнь не имеет значения перед целью, перед неким высшим благом.