Александр Пелевин - Четверо [litres]

Когда Введенский уехал учиться в Москву, каждый месяц он всё равно приезжал домой и разговаривал с семьёй на этой кухне.

Чем реже общаешься с родственниками, тем лучше становятся отношения с ними.

Отец, старый большевик из первых членов РСДРП, говорил ему о необходимости жить во имя великой цели. Жить подвигом и не бояться умереть ради чего-то более важного, чем человеческая жизнь.

Об этом Введенский читал в книжках, которые давал ему отец: новенькие книги о революции, Гражданской войне, комиссарах в кожанках. Люди там совсем не такие, как он, тихий ленинградский мальчуган, – суровые, грубые, с жилистыми руками и простыми словами. Этого не хватало его спокойной жизни: бури, движения, романтики подвига.

Служба в Красной армии, курсы политработников, наконец, переезд в Москву и училище, где из него пообещали сделать настоящего следователя, верного стража достижений революции.

После учёбы работа оказалась не такой романтической, как он представлял себе из статей Дзержинского.

Бессонные ночи, выезды, крепкий чай, от которого сводит скулы, общение с отвратительными старыми уголовниками, бумаги, бумаги и бумаги, запах пыли и чернил и снова выезды, снова старые уголовники, снова этот крепкий чай.

Охранять достижения революции оказалось трудным делом. Спасала водка. До тех пор пока из-за неё не начались проблемы.

Это и приснилось Введенскому.

Он сидел в своей коммуналке, на стуле перед чёрным окном, где горели рыжие огоньки квартир в доме напротив. На столе стояла бутылка водки, и он пил её глоток за глотком, но не пьянел.

А потом он вдруг посмотрел в чёрный квадрат неба над двором-колодцем и увидел россыпь хрустально-белых звёзд, совсем не таких, какие можно увидеть ночью в Ленинграде.

Ленинградские звёзды – мелкие серебристые иглы в холодном бархате грязно-чёрного неба. А эти выглядели иначе, они сияли удивительной россыпью в глубокой, объёмной пустоте.

Как в Крыму.

Введенский вдруг понял, что над Ленинградом почему-то оказалось крымское небо.

Он открыл окно, встал на подоконник, высунулся наружу, раскинул руки и взлетел.

– Как же мне всё-таки нравится это море. Товарищ Введенский, вы же впервые на Чёрном море, если я не ошибаюсь?

Стояло тёплое утро, и Крамер сидел в плетёном кресле на террасе. Введенский только что проснулся и спустился со второго этажа в помятой исподней рубахе.

Как ни странно, после вчерашнего совсем не болела голова, и он чувствовал себя свежо и легко. Наверное, благотворный морской воздух.

– Да, впервые. – Введенский вышел на террасу и сощурился от солнечного света. – Который час?

– Девять, – сказал Крамер. – Я предполагал, что вы проснётесь к этому времени, и сварил кофе по-турецки. Он ещё горячий, можете налить из кофейника.

Введенский сел напротив Крамера, налил кофе в чашку и сделал глоток. Жизнь стала лучше.

Последний раз он пил кофе две недели назад в Симферополе.

– Спасибо, – сказал он Крамеру. – Я впервые за всё это время по-человечески выспался. Без всего этого…

Крамер кивнул, не глядя на него.

– Хотите яичницу?

– Я не голоден. Мне надо бежать в отделение и узнать, как там продвигается дело.

– Опять будете питаться в этой отвратительной столовой?

Введенский пожал плечами и не ответил.

– Идите, идите работать. Это для вас важно, – сказал Крамер. – Хотите столкнуться с чудовищем и победить его – идите.

– Вы говорите так, будто знаете, что это за чудовище.

Крамер хмыкнул.

– Я не знаю. Я догадываюсь.

– И?

Крамер сделал глоток кофе и впервые с начала разговора посмотрел на Введенского.

– Он – это не он. Он не знает, ради чего всё это делает. Вы верите в одержимость?

– Поповские бредни, – резко ответил Введенский.

– Согласен. Я немного не о том, что вкладывает в это понятие церковь. Он болен, безусловно и определённо болен, но болезнь заставила его полностью потерять свою личность. Возможно, он даже не совсем понимает, кто он такой.

– Если он болен настолько, что потерял свою личность, то почему он так умно заметает следы?

– Мало вы знаете о человеческой психике, – снисходительно ответил Крамер. – Но, опять же, это моё предположение. Самое разумное. А чем он одержим? Чёрт знает.

Он посмотрел в сторону моря.

– Может, он этим морем одержим, – продолжил Крамер. – Или звёздами над ним. Или этими скалами. Или этим ветром, который шелестит в листве. Или этой птицей, которая сидит на ветке. В одном африканском заклинании говорится о том, что всё в нашем мире может оказаться не тем, что мы видим. Что всё это обман.

Ветер вдруг стал сильнее и даже немного холоднее. Введенский поёжился.

– Когда он писал, что он – море, он не хотел ввести вас в замешательство. Он верит, что он море. Даже не так: он знает, что он море!

– Не совсем понимаю, – нахмурился Введенский.

– Помните таблицу Менделеева? Мы состоим из тех же элементарных частиц, из которых состоит всё на свете. Мы одной крови с этим морем, с этими звёздами над ним, с планетами, туманностями и галактиками. Мы состоим из того же, из чего состоит звёздная пыль. Вот эта рука, – он поднял руку и ущипнул себя за кисть, – состоит из того же, из чего сделано Солнце, Луна, Марс, другие звёзды и планеты. Мы сделаны из мяса, а мясо сделано из звёзд.

Введенский молчал.

– В заклинании есть такие слова, – продолжил Крамер. – Когда ты отворачиваешься, за твоей спиной всё меняет свой облик. Ночное небо становится белым, а звёзды в нём – чёрными. Капли дождя поднимаются вверх. Облака превращаются в серые скалы. Сгоревшее дерево вновь зеленеет листвой. Рыбы в воде говорят человечьими голосами.

От резкого порыва ветра зашелестели ветки.

Введенский молчал. Крамер криво усмехнулся.

– Это заклинание племени мгаи-мвенге. Оно длинное, и я не хочу приводить его целиком. Идите работать, вас уже наверняка заждался Охримчук.

Верно, подумал Введенский.

Ветер стих.

Введенский поднимался в центр по узкой, мощёной брусчаткой, улице. Город просыпался. Шумные грузовики вдалеке с фырканьем и скрежетом мчались в сторону виноградарского совхоза, открывались лавки, где старые татары торговали фруктами и овощами, шумные дети играли в догонялки вдоль заборов. Всюду пахло морем, можжевельником и забродившим виноградом.

По-прежнему стояла жара, но погода заметно менялась: ветер уже казался прохладным и неуютным, он больше не приносил спасительную прохладу, а неприятно обдувал кожу до мелких мурашек. Небо из сплошного синего превратилось в голубое с рваными пятнами облаков.

Скоро кончится бархатный сезон, подумал Введенский. Надо успеть искупаться. Говорят, со дня на день начнёт штормить, и тогда уже в море лучше не заходить.