Александр Пелевин - Четверо [litres]

– Куда?

– Мне нужно узнать, как себя чувствует товарищ Крамер.

– Зачем он вам?

– Мне нужно провести с ним беседу.

– Какую беседу?

Введенский попытался пройти в дверь, но Охримчук не пустил его, встав в проёме.

– Если вы сейчас не пропустите меня, потом сильно пожалеете об этом.

– Введенский, я вас не узнаю. Что с вами?

– Всё хорошо.

Он попытался отодвинуть Охримчука и пройти, но тот схватил его за руку. Введенский недоумённо замер на месте, закатил глаза, вздохнул и вдруг понизил голос:

– А теперь слушай сюда. Один мой звонок в Москву – и тебя сразу поставят на место. Сначала отберут петлицы, потом отправят мотать срок, а потом к стенке. А может, сразу к стенке. Знаешь, как быстро у нас сейчас дела делаются? Шлёп – и нет человека.

Охримчук недовольно скривил лицо, отпустил руку Введенского, отошёл в сторону.

– Вот и отлично, – сказал Введенский. – Где Крамер?

– Не знаю. Может, в больнице…

– Отлично.

Введенский вышел в коридор, Охримчук поспешил за ним, но из проходной вдруг выскочил встревоженный Колесов.

– Товарищ лейтенант, – заговорил он. – Там это…

– Что ещё? – спросил Охримчук.

– Дед Исмаил пришёл. Говорит, вспомнил день убийства. Видел убийцу.

Введенский хмыкнул, покосился на Охримчука, потом кивнул Колесову:

– Давай поговорим с ним. Интересно. Товарищ Охримчук не против?

Охримчук отрицательно покачал головой.

Они вошли в кабинет, где на скамейке, сняв шапку, сидел дед Исмаил: он выглядел обеспокоенным, озирался по сторонам и нервно мял шапку в руке, но при виде Введенского широко раскрыл глаза и указал на него пальцем.

– Он! Он! Его видел тогда!

Колесов и Охримчук покосились на Введенского. Он недоумённо поднял правую бровь, подошёл к Исмаилу, сел перед ним на корточки, чтобы быть вровень лицом к лицу. Тот инстинктивно вжался в стену.

– Статья девяносто пятая, – сказал Введенский. – Заведомо ложный донос или показание, соединённые с обвинением в тяжком преступлении. До двух лет. Старик, меня не было в ту ночь в городе.

Старик покосился на Охримчука, будто прося о помощи, сильнее сжал в руке шапку и приоткрыл губы, чтобы что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни одного звука. Наконец, запинаясь и заикаясь, сумел проговорить:

– Видел тебя. Видел, как убивал. Ты шайтан, вот ты кто. Шайтан.

– Ты говорил, что ничего не видел. Ты только слышал крики, – сказал Введенский. – Профессора убили в ночь на 13 сентября. Я приехал сюда только 16-го. Это подтвердят все. Я говорил тебе, старик, что гашиш – это хамр.

– Шайтан… – прошептал старик, облизывая пересохшие губы.

Введенский выпрямился, строго посмотрел на Охримчука, усмехнулся и сказал:

– Старика нужно отправить домой, хотя по-хорошему его бы привлечь за ложные показания. Но пусть лучше проспится. У него глаза красные, он одурманен.

Охримчук неловко подошёл к Исмаилу, тронул за плечо, сказал тихо:

– Старик, иди отсюда по-хорошему… Давай, иди, ну.

Исмаил поднял на него затуманенные глаза, опять облизнул губы, нехотя встал со скамейки и, придерживаясь за стенку, направился к выходу. Перед дверью он обернулся, окинул всех взглядом, покачал головой и сказал:

– Надо мне поспать.

И закрыл за собой дверь.

Введенский подошёл к столу Охримчука, вытащил из кармана брюк портсигар, чиркнул спичкой, закурил, облокотился на стол и запрокинул голову.

– Старик слишком часто употребляет гашиш, – сказал он. – Хотите знать мотив убийства?

Охримчук хмуро кивнул, глядя на дверь, за которой скрылся Исмаил.

– Всё это было нужно для того, чтобы говорить с миром.

– Что? – переспросил Охримчук.

– Это язык. Язык не слова, но действия. Он так говорил с нами. Убийство – это заклинание. Всё, что он делал, – представление. Знаете античный театр? Каждое действо, каждое движение выражало какую-то мысль. Он просто не мог говорить с нами иначе. То есть, – он затянулся папиросой, – через него с нами говорило то, что больше, сильнее и умнее нас.

– Что? – спросил Колесов.

Введенский пожал плечами.

– Крамер знает это, – сказал он. – Крамер всё знает. Намного больше, чем мы думаем. Надо поговорить с ним.

– С чего вы вообще взяли всё это, – сказал Охримчук. – Какой ещё язык? Какой ещё театр?

Введенский не ответил. Он снова затянулся папиросой и посмотрел, сощурившись, в распахнутое окно, из которого бил слепящий солнечный свет.

Колесов вдруг тяжело задышал, огляделся по сторонам, расстегнул крючок на гимнастёрке и умоляюще посмотрел на Охримчука.

– Товарищ лейтенант, мне нехорошо, – заговорил он быстро и неразборчиво. – Здесь что-то не так. Всё здесь пошло не так. Что-то где-то… сломалось. Я видел сегодня сон…

Он сел на скамейку, на то же самое место, где только что сидел Исмаил, и продолжил:

– Я видел сегодня сон, будто я капитан корабля, идущего в бурю. В мачту ударила молния, и всё загорелось. Корабль горел и тонул, тонул и горел, а потом оказалось, что я стою один посреди обломков на маленьком острове. Там не было ничего, только песок. Рыжий… оранжевый песок. И море вокруг не синее, а густое и чёрное. И зеленовато-жёлтое небо. И три солнца. И море говорило со мной. Оно говорило, что случится что-то ужасное. Что-то ещё ужаснее, чем то, что уже произошло. И что всё это происходило и будет происходить всегда. Что в нас живёт зло, которое ломает нас. Очень сильное зло.

Введенский потушил папиросу, наклонился к Колесову и медленно, чётко, холодно проговорил:

– Если тебе страшно, значит, всё, что происходит, – правильно.

И продолжил, уже в сторону Охримчука:

– Мне пора к Крамеру. А вы пока оформите труп. Как я и говорил – убит при оказании сопротивления. Иначе костей на Колыме не соберёте. Ясно?

Охримчук угрюмо кивнул.

Колесов сидел и завороженно смотрел на Введенского, не отрывая глаз. Что-то пугало его.

– Ну, ну, – весело сказал Введенский – Что носы повесили? Скоро всё кончится. Скоро.

И зашагал к выходу из отделения.

Когда Введенский вышел на улицу, оказалось, что солнца на небе вовсе нет, а небо затянуто серыми тучами. Со стороны моря подул прохладный ветер, и его запах казался совсем не таким, как обычно, – не сладковато-свежим, а тяжёлым и водянистым, как будто это не Крым, а побережье Финского залива в Ленинграде.

Введенский осмотрелся вокруг и улыбнулся.

Старик Исмаил стоял у дерева в сквере, опустив глаза в землю и оттопырив нижнюю губы. Увидев Введенского, он поднял голову и резко зашагал к нему навстречу, широко раскрыв глаза. Введенский непонимающе посмотрел на него.

– Дед, сказано же тебе, вали отсюда, – сказал он.

Старик Исмаил не ответил. Он приближался к Введенскому быстрыми и резкими шагами. Он тяжело дышал, лицо его искривилось в злобе. В его руке сверкнуло что-то блестящее.