Роберт Беннет - Город чудес [litres]

Сигруд озирается, выискивая какие-нибудь признаки божественного – что угодно, подтверждающее, что эта встреча случилась на самом деле. Но ничего нет. Он здесь один.

«Почти все дети мертвы? Неужели она права?» Вероятно, Божество – надежный источник сведений, и все же… А что Мальвина? Таваан? И Шара? Неужели он снова ее потерял?

Сигруд садится в машину, заводит двигатель и пускается в короткий путь обратно в Мирград.

Он приходит к ней, как гроза, как бегущая по лесу стая волков, как огромная, темная волна, захлестывающая берег. Ее барьеры и препятствия для него ничто, всего лишь паутина, которую он сметает легким движением руки. Его к ней тянет – да, он чувствует, его тянет к ее свету, к теням, что пляшут вокруг костра.

Как же он презирает тех, у кого есть свет, кто наслаждается теплом. Как он презирает ее.

Он выпрыгивает из теней и встает на краю круга света – высокий, горделивый, царственный. Несомненно, он больше не дитя. Он смотрит на нее пристально, с улыбкой, и ждет, когда ее взгляд упадет на его фигуру – ее глаза, разумеется, широко распахнутся, ее одолеют благоговение и ужас, она будет умолять о прощении…

Но Олвос ничего такого не делает. Она просто разжигает трубку, сидя у костра, и попыхивает ею.

– Здравствуй, Ноков, – говорит она рассеянно, словно он просто заглянул на огонек. – Вижу, у тебя по-прежнему проблемы с таким понятием, как «дверь».

Улыбка Нокова превращается в оскал. Он подходит к матери, и шаги его тяжелы. Он приближается к костру, чтобы показать ей, на что теперь способен, показать, что свет отныне для него ничего не значит; но она все равно не поднимает на него глаз, не желает узреть его чудесное присутствие. Она продолжает возиться с трубкой.

– Посмотри на меня, – говорит Ноков.

Она повинуется. Она встречает его темный взгляд лишь на секунду, и ее огненные глаза ярко вспыхивают.

– Посмотри на меня! – рычит он.

Она тихонько вздыхает, потом выпрямляет спину и устремляет взгляд на него. Ее лицо не наполняется трепетом и ужасом, как он желал; взамен на нем отражается лишь презрительная покорность.

– Ты меня видишь? – спрашивает он и пытается улыбнуться. – Ты меня видишь?

– Отлично вижу, Ноков, – говорит Олвос.

– Ты видишь, каким сильным я стал? Видишь, сколько я завоевал? Видишь, как возросло мое могущество?

Олвос молчит.

– Я это сделал без тебя, – продолжает он. – В точности как прожил всю свою жизнь – без тебя. Я сумел выжить, стать сильным, стать успешным, и все это без тебя.

– Очень грустно, когда чья-то жизнь, – говорит Олвос, – определяется отсутствием кого-то другого.

Ноков на миг теряет дар речи.

– Грустно? – в ярости повторяет он. – Грустно?!

– Да, – говорит Олвос. – Я так думаю.

– Как грустно было, когда меня схватили, – рычит он. – Как грустно было, когда меня пытали! Днями, месяцами, годами! Я даже не знаю, как долго это длилось. А ты, Божество, которое могло бы удержать весь мир в ладони, если бы пожелало, – ты ничего не сделала, чтобы мне помочь. Ничего! Если бы я подбирал для этого слово, «грустно» бы не выбрал, о нет.

– Если бы я извинилась, – тихо говорит Олвос, – это бы что-то значило?

Ноков на миг замирает.

– Ч-что?

– Если бы я извинилась. Это бы что-то значило?

– Извинилась? Что… что это могло бы значить? И для кого?

Она пожимает плечами.

– Для тебя. Для всех, полагаю.

Что-то шипит на земле у ее ног. Через секунду Ноков понимает: слезы.

Олвос, как ни трудно ему в это поверить, плачет.

Вид плачущей матери приводит его в замешательство. Он хотел, чтобы его мать была высокомерной и гордой или, может, трусливой и дрожащей, но… но, как ни парадоксально, он не хотел, чтобы она вот так плакала.

– Твои… твои слезы ничего не значат для меня, – говорит он. Его голос дрожит. – Ты исчезла из моей жизни задолго до каджа. Ты исчезла из всех наших жизней задолго до того. Ты покинула нас.

– Мне пришлось, – отвечает Олвос. – Я знала, чем все закончится.

– Ты могла бы забрать нас с собой!

– Могла? – повторяет она. Трубка дрожит в ее руках. – Могла ли? Я сомневалась…

– Надо было попробовать! – кричит Ноков. – Ты могла хотя бы попытаться!..

– Ты знаешь, чего я пыталась избежать, Ноков? – спрашивает Олвос. – Знаешь, чего я больше всего боялась, дитя мое?

– Каджа, – говорит Ноков. – Истребления. Мига.

– Нет. Я боялась того, что власть сотворит со мной. Я боялась, что она изменит меня. Я боялась, что она сделает меня опасной. – Она поднимает на него взгляд. – Я боялась, сын мой, стать тем, во что ты теперь превратился.

Ноков колеблется, растерянный.

– Могущество, – говорит он. – Ты боялась силы.

– Нет, – отвечает Олвос. – Я боялась остаться одна. Оказаться единственным Божеством, на которое смертные возложат свои верования… Я знала, что это нарушит баланс и будет неразумно. Одинокое небесное тело, сходящее с орбиты… Ущерб был бы катастрофическим. Но я знаю выход. Для тебя. И для меня.

– Да что ты говоришь.

– Да. Итак, я спрашиваю тебя, Ноков: ты позволишь мне дать тебе то, чего ты больше всего желал эти долгие годы?

Он молчит.

– Я отдам тебе себя, – говорит Олвос. – Я буду здесь, с тобой, мать и сын, навеки. Мы будем вместе навсегда. Но ты должен остаться тут, со мной. Ты и я, два самых могущественных божественных существа в этом мире, мы должны остаться здесь, одни, в уединении. Мы не должны позволить самим себе проникнуть в мир. Мы не должны!

Она смотрит на него, и ее глаза мокры от слез. Но ее слова эхом отдаются в его ушах, и он начинает дрожать от ярости.

– Ты… – шепчет он. – Ты хочешь поймать меня в ловушку.

– Нет! – встревоженно вскрикивает она.

– Хочешь засунуть меня в ящик, – продолжает он. – Хочешь, чтобы я сидел тут, в ящике, совсем один!

– Нет, что ты! Ноков, Ноков, я этого не хочу!

Его лицо страдальчески морщится.

– Ты совсем как она… Почему вы такие? Что я вам сделал?

– Я пытаюсь тебе помочь!

– Она говорила то же самое! – Он восстает, превращается в колонну тьмы, которая устремляется в небеса. – Она говорила то же самое перед тем, как поймать меня в ловушку! И взгляни, взгляни на меня теперь!

Потрясенная Олвос замирает, а потом опускает голову, признавая поражение.

Ноков глядит на мать сверху вниз.

– Одиночество, – говорит он. – Я давным-давно его познал. В этом мире нет такого безумства, мама, которого я бы не испытал.

– То, к чему все пришло, – произносит Олвос, – разбивает мне сердце.

– Шанс все переделать. Шанс начать сначала, сотворить все ярким и свежим.

– Нет, – возражает Олвос. – Нет, этому не бывать. Ты не делаешь ничего нового, дитя мое.

Он опускает голову, чтобы посмотреть на нее.

– Что ты имеешь в виду?