Роберт Беннет - Город чудес [litres]

– Я знаю, – отвечает Сигруд.

– Я ХОТЕЛА БЫ ПОПРОЩАТЬСЯ.

– Я знаю. Я знаю. Знаю, знаю, знаю.

Богиня поднимает другую руку, и все начинает меняться.

Огромная белая плоскость начинает расплываться, кружиться, двигаться, сжимаясь в точку чуть выше ее ладони. По мере того как это происходит, облик богини меняется: она больше не высоченное как башня существо в убранстве из всех мгновений всего сущего. Она уменьшается, становится юной, несовершенной и в конце концов превращается в щуплую континентскую девушку, не совсем Мальвину Гогач, но и не совсем Татьяну Комайд.

Белая плоскость продолжает сжиматься, пока не становится необычайно яркой звездой на ее ладони. Девушка смотрит на Сигруда глазами, полными слез, а потом на звезду.

– Я этого не хочу, – тихо говорит она. – Я больше не хочу быть этим. – Она поднимает звезду к губам и легонько дует на нее.

Звезда рассыпается, как одуванчик, и ее мельчайшие частицы, излучающие приглушенный свет, разлетаются по ветру.

Девушка роняет голову и начинает плакать.

– Я по ней тоскую, Сигруд, – говорит она. – Я так по ней тоскую…

Сигруд говорит:

– Я знаю.

Все исчезает.

Сигруд падает.

Он падает, но не со скоростью человека, который рухнул с большой высоты: скорее, его аккуратно опускают.

Он открывает глаз.

Девушка – Тати? Мальвина? Он не уверен… – держит его в руках, как дитя. Вместе они медленно опускаются на землю, и одновременно черная башня вокруг них тает, рассыпается и растворяется.

Он теперь слаб, ужасно слаб. Он дрожит, ему очень холодно. Но ему удается взглянуть в лицо девушке, которая его несет.

Она плачет, ее щеки мокры от слез.

– Прочь, прочь, – шепчет она. – Пусть все уйдет прочь.

Они опускаются легко, как дрозд на ветку. Внезапно Ивонна оказывается рядом и изумленно таращится на них.

– Что это такое?.. – говорит Стройкова. – Что… что сейчас было? Где Ноков?

Сигруд пытается улыбнуться и сказать: «Ивонна… ты вернулась», но ему для этого не хватает воздуха.

Девушка осторожно кладет его на землю. Пока она это делает, он смотрит на свою левую ладонь и шрам – чудо, которое предопределило всю его жизнь.

Шрам исчезает, словно узор на старом свитере, который кто-то распускает.

«Я считал, что моя печаль – оружие», – думает Сигруд, наблюдая.

От шрама остается едва заметная тень.

«Но все это время она была всего лишь бременем. И как же я из-за него страдал…»

Шрам почти исчез.

Боль овладевает им. Он начинает биться в конвульсиях. Он чувствует, как поток крови из раны удваивается, утраивается – кровавый водопад хлещет из его груди с правой стороны.

– Что происходит? – спрашивает испуганная Ивонна.

Сигруд трясется, поэтому ответить не может, но он знает: чудо, которое так долго держало его в живых, уходит. Он превращается в обычного смертного человека, столь же уязвимого перед ранами, как и все остальные.

– Нет! – кричит девушка. – Нет, нет!

Она хватает его левую ладонь, словно у него там спрятано какое-то сокровище, и что-то вырывает – что-то черное и хрупкое, как паутина. Раздавив это что-то, она прижимает его к ране с правой стороны его груди. Рану пронзает боль, и он чувствует, как что-то проникает внутрь и ворочается под кожей.

Потом наступает тьма.

Чем старше я становлюсь, тем чаще думаю, что история человечества – всего лишь череда неравенств, которые выглядят то так, то этак.

Больше тысячи лет горстка существ на Континенте владела абсолютным контролем не только над миром, но и над реальностью.

Кадж, разумеется, все это изменил. Но потом в руках Сайпура оказались богатства всего мира, и состоятельная сайпурская элита получила право решающего голоса в том, кому тряхнуть мошной, а кому затянуть ремни потуже.

Хочется верить, что я помогла хоть немного распределить эти богатства. Но свобода и человеческое счастье находятся в прямой взаимосвязи с количеством людей, которые властны над собственным миром, собственной жизнью. Слишком многие люди пока что не могут решать, как им жить.

Чем сильней это рассеять, тем больше будет перемен.

Далеко от Мирграда, в одной из провинций, окружающих Галадеш, Шарма Мухаджан останавливается и смотрит вверх.

Шарма небогата, поэтому она занималась взбиванием собственного масла – это долгий, изматывающий процесс. Но потом все вокруг как-то странно… замерло. Как будто весь мир оцепенел на секунду. А теперь все прошло.

По дому пролетает легкий ветерок. Странное дело, он теплый. Но от него Шарма вздрагивает и вспоминает, чем занималась.

Она возвращается к работе, потом приносит еще молока для маслобойки. Со вздохом смотрит в ведро. Молока там мало, не хватит на то, что ей нужно, но придется довольствоваться тем, что есть.

Шарма начинает заливать молоко в маслобойку, рассеянно глядя в пространство и думая о том, как им удастся – если вообще удастся – дожить до конца месяца. Потом она подпрыгивает от внезапного холода в сандалиях.

Смотрит вниз. Маслобойка переполнена. Молоко разлилось вокруг нее грязной лужей.

Шарма хмурится, сбитая с толку, и заглядывает в ведро с молоком. В нем то же самое количество – то же самое маленькое, жалкое количество на донышке, – но каким-то образом ее большая маслобойка переполнилась.

«Любопытно», – думает она, а потом подходит к большому казану и пытается вылить молоко из ведра.

Но не может. Потому что молоко прибывает. И прибывает. И прибывает.

И прибывает.

В Вуртьястане, далеко на севере, Мадс Ховерссен с хмурым видом пытается разобраться, что за ерунда приключилась с его автомобилем. Что-то где-то льется не туда, он в этом уверен, и потому один из топливопроводов забился. Но вся проблема в том, чтобы вычислить, где именно возникли неполадки. Если бы он только мог обойти этот проклятый вал сбоку от блока цилиндров…

Потом все на миг замирает. Как будто мир запнулся. Раз – и все.

Его лицо обдает теплым ветерком. Он встряхивается и возвращается к работе, пытаясь сдвинуть с места вал, и тут…

Скри-и-ип.

Мадс таращит глаза. Вал поддается, словно сделанный из мягкого сыра, и сгибается.