Карина Демина - Ловец бабочек [СИ]

Для чего?

— Он, Величайший из Богов, — каждое слово теперь отзывалось в Гражине, и она чувствовала себя гудящим колоколом, — ныне несправедливо отвергнутый и забытый, готов вернуться, воплотиться и воссесть на троне, дабы править миром до скончания его веков. И сказано в книге, что та, которая чиста и телом, и помыслами, воссядет по правую руку его…

…она, Гражина?

Воссядет… она… нет, неправда… или все-таки… она же видела луг… и бежала к тому, кто стоял в столпе белого света, такой обманчиво близкий, такой… недоступный…

Гражина всхлипнула.

— Ты достойна, сестра, — сказали ей.

И холодный поцелуй опалил ладонь.

— Но готова ли ты, сестра? — вкрадчиво спросил тот, кому она верила безоглядно.

Гражина кивнула. Но в темноте ее кивок не был виден, должно быть, и потому ее переспросили:

— Готова ли ты отринуть земные блага? Отвернуться от искушений? Избавиться от той грязи, которая окружает нас? Готова ли ты пойти за ним…

Готова.

Конкретно в этот момент Гражина была готова ко всему. Или почти ко всему? Вдруг подумалось, что к благам, которые несомненно придется отринуть, относятся и любимая софа, обитая цветастой тканью, и самовар, и крендельки…

…а еще перины.

…простыни…

…и помолиться она забыла утром, встала слишком поздно, а время, которое могла бы на молитву использовать, потратила, чтобы прихорошиться…

— Я не сомневаюсь в твоей твердости, сестра, — ее подняли с колен и трижды поцеловали в щеки. — И в том, что каждое мгновение твоей земной жизни будет обращено во благо общины…

— Будет, — не слишком уверенно пообещала Гражина.

И эта ее неуверенность не осталась незамеченной.

— Ты полна сомнений, — произнесено это было с упреком, пусть мягким, но разом стало совестно. — В тебе еще слишком много земного…

Наверное, так, но… Гражина с этим борется.

Вот вчера тоже боролась. И ограничила себя в малиновом варенье, до которого охоча была. И помолилась перед сном, и спать решила без одеяла, для пущего умерщвления плоти, но потом замерзла и накрылась.

— Расскажи мне, — попросили ее. — Что тебя гложет?

— Маменька, — пискнула Гражина. Не про одеяло же с вареньем в самом-то деле говорить. Мелко это как-то… не интересно. — Она… она хочет, чтобы я вышла замуж за… за воеводу…

Говоря по правде, с того прошлого разу, когда приворожить князя Вевельского не вышло — ох и гневалась маменька на панну Белялинску, что помешала свершиться должному — о свадьбе она больше не заговаривала.

— А ты? Ты разве не хочешь за него замуж? — голос был строг.

— Нет, — искренне ответила Гражина.

— Отчего же?

— Он… — от как ему объяснить, что воевода, может, и хорош. Почти как из роману. И галантен. И ручки ей целовал. И даже танцевать изволил, когда бал приключился. Вот только чуялось, что сия галантность есть исключительно воспитание хорошее, не больше того. И танцевал он не с одною Гражиной, и комплименты всем одинаково отвешивал… и вообще был каким-то… не таким.

Гражине хотелось любви.

Чтоб с первого взгляда. С полувздоха. Чтобы его глаза в толпе встретились с ее очами, и чтобы встреча сия удивительная преобразила обоих… холод и жар. Сердце истомленное. И поиски долгие той красавицы… и чтобы только ее красоту воспевал.

Про красоту она ничего не сказала.

Постыдно это.

Душа должна быть прекрасна, только Гражина как-то сомневалась, что с одного взгляду хоть кто красоту душевную разглядеть способен будет. А потому сказала:

— Не нравится он мне. Скользкий какой-то.

И поняла: правду сказала.

— Что ж, похвально, — тот, кто стоял рядом, не скрывал своей радости. — Ты осознаешь ответственность, которая легла на тебя. Что до твоей матушки, боюсь, она слишком сложный человек, чтобы воздействовать словом.

И в руку Гражины лег махонький флакончик.

— Добавь ей две капли в вечерний чай, и увидишь, она изменится…

Капли?

Маменьке?

— Не бойся, сестра, — мягко произнес тот, в кого она была влюблена.

Конечно.

Как иначе описать душевный трепет, который охватывал Гражину при мысли о нем? И конечно, ей бы думать о предназначении, но почему-то мысли сворачивались к тому, что матушка этакого жениха не одобрит. И пусть он прекрасен…

…несомненно прекрасен.

…а что Гражина ничего-то про него не знает, так ей и не надобно, достаточно, что она верит в чистоту его помыслов, и вообще у них единство душ наблюдается редкостное, а маменька все единство сведет ко всяким пошлостям, навроде чина, звания иль годового прибытку, без которого у ней и жених женихом не значился. Гражине-то чужого доходу не надобно.

У ней свой имеется.

От тятеньки доставшийся в виде бумаг ценных, с которых проценты идут. И еще имение, которое тоже приносит до пятисот злотней в год, а маменьке все-то мало…

…однако лить маменьке зелье непонятное страшно.

— Не бойся, — повторили ей. — Оно не причинит вреда. Это вода родника, ныне забытого, но некогда благословен был сей родник слезою Хельма, который знал, что близко его падение и опечалился. С тех пор воды этого родника обрели удивительнейшие свойства…

Он сжал ее пальцы.

— Они исцеляют души, и многие люди, которым довелось коснуться этой благодати, прозревали. Они осознавали, сколь тщетно, бессмысленно суетное их бытие…

Флакон был теплым.

Самую малость.

А еще… будто грязным? Нет, Гражина не чувствовала той жирной пыли, которой имели обыкновение зарастать старая посуда, но все ж… почему-то хотелось выкинуть эту благословенную воду и руки вымыть.

Обыкновенною.

— Я понимаю твои сомнения, сестра, — голос того, чьего имени Гражина так и не узнала, ибо дети Хольма должны таится даже от тех, кого по воле доброй нарекли родичами, звенел от напряжения. — Но это надо сделать для твоего счастья… для общего дела…

…четвертью часа позже Гражина вышла-таки из беседки. Она была непривычно задумчива, и в задумчивости этой не было ничего от девичьей мечтательности. Она шла медленно, будто не понимая, куда и зачем идет.

Не прошло и десяти минут, как беседку покинул молодой человек весьма примечательной наружности. Был он высок. Крепок. И, пожалуй, даже крепость эта телесная со временем грозила превратиться в обыкновенную полноту. О том человек знал и всячески боролся со своею страстью к сладкому и мучному. Впрочем, природа брала свое, и под округлым подбородком наметилась складка второго. На плечах появился жирок, придавая им некоторую пухлявость, да и животик, скрытый под канареечного колеру жилетом, нет-нет да показывался.

Волосы светлые он расчесывал на пробор, щедро сдабривая его воском. А на висках и закручивал на косточки, отчего волосы приобретали некоторую романтичную волнистость. Бачки он сбривал. От усов и редкой бородки тоже избавлялся со всею страстью, поскольку росла оная негусто и цвет имела рыжий, несерьезный. Брови светлые он подчернял и вовсе подумывал о том, чтобы перекраситься на брунета, поскольку в женских сердцах, покорением которых Антипка, прозванный в определенных кругах Кошелем, пробивался, роковые брунеты имели перед блондинами немалое преимущество.