Джаспер Ффорде - Ранняя пташка

Мы снова оказались на Говере, на берегу недалеко от кромки воды «Царица Аргентины», сквозь ржавчину проглядывает голубая краска, свободные концы веревок треплются на ветру. Все в точности так же, как и прежде: это все равно как смотреть фильм по второму или третьему разу – знакомая предсказуемость и непоколебимое постоянство повторов. Песок, солнце, большой оранжевый с красным зонтик от солнца, Бригитта в закрытом купальнике цвета только что распустившейся листвы. Она смотрит на меня, смахивает прядь за ухо, улыбается, и на какое-то мгновение все снова становится идеальным. Вокруг Лето-утопия, и ничто не нарушает ощущения бесконечного блаженства. Мимо со звонким смехом пробегает девочка, гонясь за большим мячом, и для Бригитты это словно становится условным сигналом. Те же самые слова, та же самая интонация.

– Я тебя люблю, Чарли.

– Я тебя люблю, Бригитта.

И несмотря на искаженное Состояние сна, в котором я очутился, и невозможности данной ситуации в реальном мире, это правда. Я люблю не тот образ, который вижу перед собой в безмятежные выходные десять лет назад; я люблю здесь и сейчас, сознавая, что оберегаю Бригитту своей любовью, в разгар суровой Зимы в Двенадцатом секторе, в убогой обстановке «Сары Сиддонс». Пряча ее, ухаживая за ней, стараясь найти путь к спасению и справедливости.

Снова посмотрев на свои руки, я потрогал свою симметричную голову, ощущая пальцами шуршащую щетину. Я пощупал свой нос: прямой, орлиный, красивый.

– Мне нравится быть Чарльзом, – произнес я вслух.

– Теперь ты Чарльз, мой Чарльз, – весело хихикнула Бригитта. – Постарайся не думать о Зимних консулах и службе безопасности «Гибер-теха». Только сегодня и завтра, сорок восемь часов. Ты и я. И пусть сбудутся сны.

Та же самая фраза. Повторенная слово в слово.

– Пусть сбудутся сны, – отвечаю я и затем в качестве эксперимента добавляю: – Пока Крюгерс и Люгерс палят из пушки по подушкам.

Бригитта нахмурилась.

– Что?

– …этого хватит, чтобы сделать мамонта из одного грамма грамоты и наполнить литую кастрюлю кипятком из Ливерпуля.

После чего я сделал колесо на мягком песке. Я уже давно не проделывал это упражнение, и у меня перед глазами мелькнули звезды, но когда я снова посмотрел на Бригитту, у нее на лице было написано такое бесконечное смятение, что меня охватило беспокойство.

– Ты ведь теперь Чарльз, мой Чарльз? – неуверенно произнесла она.

– Пока что да.

– Ты и я? Пусть… сбудутся сны?

Я изменил сон. Не только слова, но и действия. И я также изменил ответы Бригитты.

– Не желаете запечатлеть счастливое мгновение? – окликнул нас фотограф с моментальной фотокамерой в руках. – Качественный снимок, и…

– …по умеренной цене, такую вы больше нигде не найдете, – перебил его я. – Вы ведь это собирались сказать?

– Ну да, – согласился фотограф, растерянно глядя на Бригитту.

Та пожала плечами. Я понял, что теперь управляю сном, а не просто еду в нем пассажиром.

– Времени у нас мало, – сказал я, чувствуя, как к пляжной идиллии быстро приближается тень сна про синий «Бьюик». – Я хочу увидеть нас с тобой, но не на берегу. Где и когда мы встретились в последний раз?

Улыбка на лице Бригитты погасла.

– Зачем ты у меня спрашиваешь, Чарли? Ты и так сам все знаешь.

И действительно, я знал. Это произошло в «Геральде Камбрийском», за неделю до Засыпания, три года назад. Но как раз в этот момент появилась смеющаяся девочка с большим мячом, однако теперь она не пробежала мимо, а остановилась и посмотрела на меня.

– Будь осторожен, Чарли, – сказала девочка. – Если заглядывать в чужие сны, найдешь там одни только кошмары.

И с этими словами она убежала.

Собравшись с духом, я перепрыгнул в другой сон, в сон внутри сна. Я не знал, смогу ли это сделать, но у меня получилось. Это все равно как в восемнадцать лет обнаружить, что ты умеешь играть на пианино – ты будешь потрясен, но в то же время воспримешь это как должное, поскольку на самом деле ты всегда это знал.

Я стоял на улице перед безрадостным Дормиториумом, погруженным в темноту, унылым, зловещим, из потемневшего от времени камня. Этот сон, как и тот, который я только что покинул, был гиперреалистичным, и от реальности его отличало только то, что я твердо знал обратное. Это здание я уже видел, в реальном мире. Это был «Геральд Камбрийский».

Мельком увидев собственное отражение в стекле входной двери, я увидел, что Чарли Уэбстер пристально смотрит на меня сквозь него. Он выглядел осунувшимся, усталым, постаревшим, огрубевшим. Я толкнул дверь, гадая, куда приведет меня мое подсознание.

Внутренняя обстановка была из тринадцатого века, когда лишь духовенство и знать пользовались Дормиториумами и спячка была неразрывно связана со смертью, возрождением и религией. Изогнутая лестница вела из фойе в пустое пространство посредине, но по обе стороны от стойки, за которой привратник перебирал какие-то бумаги, стояли современные диваны. На одном Заза листала иллюстрированный журнал, а на другом за развернутой газетой спрятался агент Хук. Третья фигура стояла в телефонной кабинке сбоку, судя по виду, или Аврора, или Токката, однако определить точно не представлялось возможным.

– Добрый вечер, – сказал привратник.

– Добрый вечер, – ответил я. – Для меня есть что-нибудь?

Та моя часть, которая была Консулом Чарли, не знала привратника, но его знал Чарли Бригитты.

– Только одна записка, – ответил привратник, доставая из ячейки листок.

Пусть всегда будет Говер.

Записку написал не он. Это был почерк Бригитты, что могло означать только одно: за мной охотятся, и я должен незамедлительно затаиться в укромном месте, вести себя тихо и ожидать указаний.

Поблагодарив привратника, я развернулся, но вместо того чтобы покинуть Дормиториум, что предлагала Бригитта, взбежал по лестнице на первый этаж. Я услышал позади шелест свернутой газеты и шаги по каменным плитам, но не ускорил шаг. Раз я слышу агента Хука, он также слышит меня.

Здание было древнее, мрачное, в плохом состоянии. Повсюду были расставлены ведра, чтобы собирать воду, капающую со сводов, а на сырой штукатурке расцвели большие пятна плесени. Пройдя по изогнутому коридору, я вошел в комнату 106 и осторожно запер за собой дверь.

Комната оказалась небольшой, со сводчатым потолком, покрытым штукатуркой, обшитая сосновой доской. Кое-где оторванные доски были заменены на новые, наспех, кое-как. Единственное окно в эркере выходило на пожарную лестницу, а на стене висели часы в форме многоконечной звезды, стрелки которых застыли на «10.55». Не было ни книг, ни личных вещей, картин, фотографий. Похоже, Уэбстер был или человеком без прошлого, или человеком, страстно стремящимся к тому, чтобы прошлого не иметь.