Дэниел О’Мэлли - Ладья [litres]

– Очень мило. Так чем ты занимаешься?

– Работаю на госслужбе, – ответила Мифани. – Специалист по внутренним делам. – Она увидела, как затухает любопытство в глазах Бронвин, чего она и добивалась. – Делаю всякую административную работу. Много сверхурочных, мало социальной жизни, но мне нравится. – И она поняла, что это была правда. Ей нравилось не просто командовать, хотя получалось у нее хорошо. Ей нравилось все в целом.

– Ладно, но я должна спросить, – сказала Бронвин. – Что случилось? Джонатан сказал мне, что у нас была сестра, и у нас были твои фотографии, но мама с папой о тебе никогда не говорили. Я все это время думала, что ты умерла или вроде того.

– Джонатан – это наш брат, да? – спросила Мифани нерешительно. Ей следовало быть осторожной, но в то же время ее разбирало любопытство.

– А ты не помнишь? – удивилась Бронвин.

– Не слишком, – ответила Мифани. – Я была маленькой, когда уехала, а потом столько всего случилось.

– Чего именно?

– Ну, это сложно. Что твой… наш… папа тебе рассказал? Или наша мама? – спросила Мифани, опасаясь сказать что-то противоречащее уже имеющимся историям.

– Ничего они не рассказали. Когда мы с Джонатаном пытались о тебе расспросить, они просто отказывались отвечать. Особенно папа – он сказал, чтобы мы больше никогда об этом не спрашивали. Сказал, что тебя больше нет и нам нужно постараться забыть тебя и жить своей жизнью. – Говоря это, она смотрела строго на Вольфганга, и Мифани показалось, что в их семье, похоже, на эту тему велись горячие споры. Крики, тишина и обиды. Детей отправляли спать без ужина. Мифани почувствовала себя виноватой.

– У меня были проблемы со здоровьем, – заявила она. – И очень серьезные – шансы на то, что я выживу, были очень малы. – Бронвин озабоченно посмотрела на нее. – Сейчас-то со мной все хорошо, – заверила Мифани, – но тогда была на грани. Бо́льшую часть времени я находилась под лекарствами, вся не в себе, или в закрытых палатах. – Она сочиняла на ходу. – Поэтому вы и не могли ко мне приходить, – продолжила Мифани. – Наши родители знали, что я умираю, и не могли меня видеть. Поэтому им, наверное, было легче просто обо мне не думать.

– Что с тобой было? – робко спросила Бронвин.

– Это сложно, очень редкая штука, – ответила Мифани смутно. – Но не беспокойся, генетически это не передается. Но я не хотела бы говорить об этом.

– Так тебе потом стало лучше?

– Года четыре назад придумали систему лечения, которая позволила моему организму функционировать. Но все равно нужно было еще восстановиться. Я годами была на препаратах, и у меня развилась довольно серьезная зависимость от них, – объяснила Мифани, сама слегка удивившись, как легко ей давалась эта ложь.

– Вот ужас! – воскликнула Бронвин. – А ты никогда не думала попробовать связаться с нами? – Было видно, что она не хотела обидеть Мифани, но при этом испытывала некоторую боль. Бронвин было непонятно, почему ее сестра не попыталась сразу же разыскать семью.

– У меня тогда все так быстро происходило, – продолжила Мифани. – Под этими препаратами я жила будто в тумане. Мне помогли найти жилье, работу. Я так привыкла сосредотачиваться исключительно на одном, что, казалось, не могла думать ни о чем, кроме работы и избавления от зависимости. Я до сих пор с трудом вхожу в реальный мир. Постоянно нервничаю. – Она пристально посмотрела на Бронвин, не желая ее расстраивать. – И о вас я помню очень смутно. Как будто все это было во сне.

Бронвин, потрясенная, кивнула. Ведь выяснилось, что ее сестра боролась с зависимостью от препаратов и агорафобией.

– Не знаю, что сказать, – выдавила Бронвин. – Надо обдумать. Тебе, наверное, было очень тяжело.

– О да, – признала Мифани, слегка пожимая плечами. – Что было, то было, но я рада тому, как все сложилось.

– Ага, – согласилась Бронвин, глядя на свои руки, которыми гладила Вольфганга.

– Ты в порядке? – спросила Мифани с сомнением.

– Да, просто это впечатляло бы, даже если бы мне об этом рассказывала какая-нибудь приятельница, а ты ведь моя сестра, – проговорила Бронвин, по-прежнему не поднимая взгляда. Она глубоко вздохнула. – У меня ощущение, как будто я должна и так об этом все знать, как будто это часть нашего прошлого, а наша семья просто так тебя отпустила. Ты, наверное, думаешь, что нам было все равно. – Она посмотрела на Мифани, и та увидела у нее в глазах слезы. – Понимаю, у тебя нет причин чувствовать что-либо ко мне, но я хочу, чтобы ты знала, что пусть я тебя и не помню, а ты, может быть, не помнишь меня, я все равно рада, что тебя нашла. И я правда хочу, чтобы ты стала мне настоящей сестрой.

Мифани ощущала своим сердцем то же самое.

– И я хочу, – сказала она.

Затем подалась вперед, и они с Бронвин обняли друг друга, рыдая и в то же время смеясь. Когда девушка оказалась в ее объятиях, Мифани почувствовала, как в ней разгорается ее сила, как если бы кто-то плеснул бензина в огонь. Она также ощущала генетическую связь с Бронвин, – ощущала, насколько совпадают, до определенной степени, их коды. Мифани осторожно отстранилась, внимательно посмотрела на Бронвин с расстояния вытянутой руки, а потом, еще раз рассмеявшись, вновь приникла к ней.

«До этого все, что у меня есть, было частью жизни Томас, – подумала Мифани. – Досталось мне по наследству. Но это – в той же степени мое, в какой могло быть ее. Эта девушка приходится сестрой этому телу, а оно столько же мое, сколько Томас».

И с этой мыслью она наконец облегченно почувствовала, что стала сама собой.

– А сейчас, – продолжила Мифани, когда они успокоились и вытерли слезы. – Расскажи мне о себе все. И о нашей семье.

– О боже. Мне… жаль об этом сообщать, но наши родители умерли, – печально проговорила Бронвин.

Сюрприза в этом не было: Мифани уже об этом читала. Но сейчас, когда об этом сообщила сестра, она почувствовала, как ее охватил шок. Теперь эта новость показалась ей более реальной, более ощутимой. Это были не просто родители тела, которое ей досталось, – это были ее родители. Она почувствовала укол сожаления, почувствовала, как это отразилось на ее лице.

– Они погибли восемь лет назад в автокатастрофе, – продолжила сестра. – Пьяный водитель. Я тогда переехала в Лондон и стала жить с Джонатаном. Он работает в банке, ему сейчас тридцать три. Когда мама с папой погибли, он стал моим официальным опекуном. Это было нелегко – новая школа и все остальное. Я ее еле закончила. Потом пару лет слонялась там и сям, работала на всяких грязных работенках. Потом Джонатан сказал, что я уже должна была со всем смириться, так что теперь я учусь. У нас, Томасов, получается лучше, когда у нас есть своя миссия. Но это ты, наверное, уже и сама поняла. – Они улыбнулись друг другу, и Мифани испытала очень странное ощущение. Видеть собственные черты на лице другого человека – это почему-то производило успокаивающее действие.