Лев Соколов - Золотой конвой [СИ]

— Я вас не задел, прапорщик? — Спросил Эфрон Краузе. — Мне было бы дьявольски неловко.

— Нет, слава богу. Но где же ваша хваленая меткость?

— Помилуйте, я даже не вижу прицельных. Всегда говорил, что не разделяю моду на эти тонкие мушки.

— А я так теперь их самый большой сторонник, — пропыхтел Краузе.

По цепи лежащих людей, слева к ним пригибаясь бежал штаб-ротмистр Гиммер.

— Что там? — На ходу присмотрелся он. — Краузе, вы?

— Так точно, Штаб-ротмистр.

— А Жемчужин и Азанчеев?

— Жемчужин — все. С Азанчеевым мы разошлись. Значит… он не вернулся?

— Нет.

Все тягостно помолчали.

— С кем вы столкнулись? — Продолжил Гиммер.

— Черт разберёт. Кажется, красные.

— Много их?

— Не знаю. Судя по интенсивности огня, минимум, не меньше нас. У них был ручной бомбомет, и возможно, пулемет.

— Зачем приняли бой? Почему не отступили?

— Это был не встречный бой, — засада. — Устало объяснил Краузе. — Мы сразу потеряли двух лошадей, Жемчужина ранили. Если б не он, нас бы всех там разом положили. Спас казак…

— Что еще можете сказать?

— Более, ничего. Правда…

— Да?

— За мной не было погони. Я пошел не назад, а вам наперерез. Знал, что вы свернете вправо. Прикинул, что так или иначе, выйду на ваши следы. А свои замел ельником, вы знаете как я умею. Но в лесу я видел кого-то…

— Кого?

— Не знаю. Человек. Мелькнул и пропал. Я потом долго лежал, но больше никого не видел.

Гиммер на мгновенье напряженно замер, осмысливая.

— Красные на нас до сих пор не вышли… Может, случайная засада?.. Не именно на нас?

— Кто знает. Но мы их довольно сильно потрепали. Я сам точно снял несколько человек. Раненные могли их замедлить. Могли вообще переменить их планы.

— Да… — Гиммер неопределенно кивнул — Категорически мало данных… — Он обернулся к Эфрону и Гущину. — А вы своей стрельбой прямо-таки хотите вывести на нас погоню. Гущин!

— Я, штаб-ротмистр!

— Идите к конвою, и скажите унтер-офицеру Овчинникову, чтоб он прислал сюда второй взвод, а этих — в лагерь, греться. Слишком лютый мороз. Мы не сможем долго держать заслон, иначе поморозим людей. Надеюсь, у всех врагов в округе та же проблема. Между боем с людьми и погодой, всегда лучше второе. К ночи оставим только часовых…

— Думаете, сегодня обойдемся без визитов? — Спросил Гущин.

Гиммер поднял глаза к холодному небу.

— Темнеет, луна будет ущербная. Идти ночью в лесу, — оставить глаза на первом суку. Выполняйте.

— Есть! — Гущин Вскочил, и побежал к лагерю, по лошадиной протопке.

Гиммер повернулся к Эфрону.

— Борис Викторович. Прошу об одолжении: пройдите аккуратно округ лагеря. Посмотрите, нет ли рядом с нами чужих глаз. А уж потом на отдых.

Эфрон гибко поднялся.

— Сделаю, Клементий Максимыч.

Шли с перекатной арьергардной заставой. Это значило, что конвой шел своей скоростью, медленно бредущих груженых лошадей. А Медлявский, Гарткевич и Гущин, отставали, устраивали засаду, и ждали некоторое время — не догонит ли более ходкий, не связанный грузом противник. А потом снова пускались по оставленным конвоем следам. Было ясно. День блестел, пронизывая солнечными лучами дыры в еловых ветвях, создавая резкую картину светотени.

Медлявский поглядел в стороны, справа и слева, где лежали компаньоны. С трудом отодвинул толстый рукав полушубка, и посмотрел на большие наручные часы. Пора.

— Встаем, — тихо сказал он.

Трое поднялись, похрустевшая снегом, и отряхиваясь, и пошли к оставленной конвоем тропе. Гарткевич шел первым. Из-за толстой одежды он косолапил, и казался похож на медведя.

«Наверно, у меня такой же нелепый вид» — подумал Медлявский.

— Что думаете, Андрей Севастьяныч, — обратился к нему Гущин. — Уже второй день пошел. А не следа погони. Полагаете, оторвались?

— Не знаю, Эдуард Васильевич, — Медлявский поддернул сползавший с плеча ревень карабина. — Оторваться мы не можем. У нас слишком тихий ход, из-за груза. Если только там, — на дороге была случайная засада. И нас не преследуют.

— Когда же выйдем снова на дорогу? Гиммер что-то говорил об этом? — Гущин непроизвольно поежился. — Признаюсь, ненавижу здешнюю Тайгу. Эта тишина… У меня здесь ощущение, что я давно умер и стал призраком. Или того хуже, — никогда и не жил. Всегда слонялся между здешних деревьев, а все мои воспоминания; городская жизнь, балы… Будто это чья-то чужая память. Обрывок чужих дум, которые я случайно поймал.

— Вы тонкая натура, Гущин, — заметил Медлявский. — Однако, тише, поручик. Мы в дозоре.

— Простите, штабс-капитан. Однако…

— Тихо! — Медлявский поднял руку и замер.

Гарткевич обернулся, и вопросительно округлил глаза, мол, — что?

Медлявский глядя ему в глаза так и стоял, подняв свободную от оружейного ремня руку, в жесте ветхозаветного пророка.

И тут сзади стал слышен шум. Лошадиные шаги, тихое похрапывание, звон узды.

Все трое потянули с ремней оружие.

— Стрелять по первой надобности — прошептал Медлявский.

Он тихо показывал пальцем в грудь товарищу, а потом на место, куда тот должен был пойти. Гущина он послал левее. Себя направо. А Гарткевича, с его ружьем-пулеметом, положил в центр, у двух больших, сросшихся низом елей.

Медлявский стал на колено у дерева, сокрывшись за ним, положил ложе карабина на толстую ветвь у основания, и аккуратно провернул диск предохранителя. Посмотрев краем глаза он увидел, как Гарткевич аккуратно, без шума разложил сошки своего ружья, и поправив башлык, чтобы не прижиматься щекой к стылому прикладу, повел пулеметным стволом. Гущин, лежавший дальше, тоже стоял на колене, его скорострельный винчестер было не очень удобно перезаражать лежа.

Лошадиный шаг становился слышнее. Медлявский напряженно вглядывался в контраст снега, зелени елей, света идущего сверху, и теней таившихся под деревьями. Вот, мелькнул впереди силуэт — нечто непонятных, нечеловеческих очертаний. Но секунду спустя стало понятно, что это все-таки человек, на лошади, и в меховой шапке столь пышной, что она почти сливала его голову с плечами. За ним ехали еще… Медлявский вложился в карабин, совместил мушку с целиком. Выстрел ударил слева, — Гущин опередил, — и почти сразу послышался характерный двойной «клац» его быстрого винчестеровского затвора. Человек в огромной шапке, безо всякого звука склонился к шее коня, будто хотел что-то сказать четвероногому товарищу на ухо. И тут заработал «Мадсен» Гарткевича. Шквал огня пролетел к неприятелю, конь человека в большой шапке заржал, взвился на дыбы, сбрасывая с себя безвольное тело, и рухнул в снег. Следующий за ним всадник отчаянно коротко вскрикнул, хватаясь руками за грудь. Заржала испуганная нежданной болью лошадь. Медлявский поймал на мушку смутную тень всадника, и тоже нажал на спуск. Пробежала куда-то в сторону, мелькнув в просвете деревьев, лошадь, которая тащила за собой застрявшего ногой в стремени человека. Человек волочился за лошадью неживой куклой, лицом вниз, сгребая снег как плугом полами полушубка, и шашкой в ножнах.