Коллектив авторов - Гемини [litres]

Дормов уехал в США не из-за MTV и туалетной бумаги, а потому что был уверен – рано или поздно с партией ему окажется не по пути. Ему не улыбалось проснуться однажды утром в ГУЛАГе, где лучшей наградой могли быть разве что выколотые на спине церковные купола.

Решение покинуть США далось куда труднее.

Молодой, заискивающий телохранитель с левого бока в очередной раз предложил подушку, Дормов в очередной раз отрицательно покачал головой. Двое напротив не подавали вида, но Валерий заметил, как они бегло переглянулись. Должно быть, недоумевают, зачем он терпит подобную навязчивость. Дормов мысленно усмехнулся. Третий охранник совсем еще ребенок, его поведение – разновидность все той же детской беготни и трескотни. Пробыв тридцать пять лет в эмиграции, Дормов с удовольствием слушал родную речь в исполнении другого русского, а не американца, пусть даже научившегося не коверкать произношение.

Двое других телохранителей за всю дорогу едва ли обменялись с ним парой слов, лишь кратко объяснили план пересадок с поезда на поезд да проверили на GPS-маячки и «жучки». Эти устройства теперь выпускали такими миниатюрными, что проходящий мимо оперативник мог прицепить его, ненароком задев тебя на улице, на вокзале или прямо в поезде, пока ты сидишь на своем месте, и никто ничего не заметит.

Все эти уловки были Валерию хорошо знакомы – американцы здорово натаскали его различать слежку, пусть даже не всегда умышленно. Время от времени кто-нибудь, совершенно не связанный со шпионажем, пытался установить «жучки» в его лаборатории и даже у него дома. Дормов всегда это замечал, потому что гости представлялись работниками госорганизаций, о которых он никогда не слышал. В таких случаях он отказывался продолжать работу, пока его лабораторию не почистят – всю лабораторию, включая туалетные комнаты. Все, кого интересовало, чем занимался он и его помощники, могли просмотреть записи с «жучков», установленных совершенно официально.

Дормов решил вернуться на родину не из-за слежки. Он чертовски хорошо понимал, что в Москве за ним будут следить еще пристальнее – Советский Союз канул в Лету, но старые привычки живучи. Российские власти в отличие от американцев вели наблюдение без угрызений совести. В России само собой подразумевалось, что за тобой кто-то где-то следит. В США же много говорят о «прайваси» и праве на защиту личной жизни от поползновений государства, из-за этого прослушивающие устройства приходится делать миниатюрнее и лучше их прятать.

После 11 сентября 2001 года средний американский гражданин окончательно запутался в конфликте между личной «прайваси» и национальной безопасностью. Нельзя сказать, что американские госорганы раньше не пользовались прослушками, «жучками» и не совали свой нос в личные дела лиц, которых считали угрозой национальной безопасности. Разведслужбы любили пользоваться расплывчатым термином «национальная безопасность» как предлогом, чтобы не объяснять свои действия или вообще в них не признаваться.

И все-таки государственная слежка – это одно, а то, о чем его недавно попросили, – совершенно другое, на такое он не мог пойти. Дормов никогда не был сторонником коммунизма советского образца, однако и капитализм, если ему дать волю, был не лучше, а, возможно, много хуже. Его всегда преследовало чувство, что рано или поздно наступит предел, и тогда придется навсегда покинуть Запад. В конце концов, он понял, что американцы не отпустят его на пенсию – он слишком много знал и представлял собой угрозу для их национальной безопасности. Настало время срочно уносить ноги и возвращаться на родину.

Россия, конечно, не утопия вроде «Города Солнца», и Валерий не питал иллюзий насчет того, почему там обрадовались его возвращению, – доступ к спрятанным в его голове знаниям для них блестящая победа. Вдобавок, это разозлит американцев. Ничего личного, по крайней мере, большую чашку приличной солянки ему дадут. И кувшин кваса – настоящего, а не подслащенную водичку в бутылках, какую продают в американских магазинах деликатесов.

Дормов посмотрел из окна на плавные линии арочной крыши. От облика Льежского вокзала захватывало дух. Увидев его в первый раз, Валерий подумал, что перед ним гигантская белая волна, которая каким-то чудом застыла на месте, волна с желобками. Она целиком состояла из стали, стекла и белого бетона, не имела ни фасада, ни портала – сплошной шатер крыши. Желобки оказались белыми бетонными балками. Когда светило солнце, они отбрасывали геометрические узорчатые тени.

По словам услужливого охранника, таков был фирменный стиль архитектора – Сантьяго Калатравы Вальса. Конструкция привела Валерия в восхищение, он был бы не прочь встретиться с человеком, чей разум был способен породить такую штуку. В то же время вокзал выглядел совершенно чудн о – как инопланетный объект. Ан нет – вокзал находился там, где ему и положено быть. Это Валерий не находил себе места.

Он списывал тревогу на тоску по родине. Постепенно перемещаясь с Запада на Восток, Дормов начал ощущать, насколько истосковался по дому за тридцать с лишним лет; чем ближе он приближался к лону матушки-России, тем больше у него щемило в груди.

После прибытия в Будапешт можно вздохнуть с облегчением, выйти на контакт с Юрием. Венгрия еще не родина, но уже не Запад. Если не найдется солянки и кваса, сойдут гуляш в казанке и водка.

В нескольких милях юго-восточнее города, на голой вершине холма, с которой открывался вид на долину, во внедорожнике сидел мужчина по имени Генри Броган. Вытянутая мускулистая рука с шоколадной кожей покоилась на руле, водитель смотрел вдаль. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что человек приехал в пустынное место побыть наедине с собой, подвести жизненные итоги, поразмышлять над тем, как он дошел до этого момента в жизни, и решить, что делать дальше.

Более внимательный наблюдатель заметил бы прямую осанку и связал бы ее со службой в армии. Когда-то Генри действительно служил в морской пехоте, но эти дни давно миновали. От тех времен, помимо навыков, которые он развил и отточил до невероятной степени, осталась небольшая татуировка на правом запястье – зеленый туз пик. Он мог бы избавиться от нее вместе с формой и прочим армейским барахлом, да только символ этот был для него важнее всех медалей и благодарностей, полученных за все время службы. Глядя на этот знак, Генри видел в нем самую сокровенную и важную часть своей сущности, что другие люди назвали бы душой, хотя сам он не любил рассуждать на эту тему. К счастью, от него этого и не требовалось – все умещалось в маленьком зеленом тузе пик, изящном и четком, как и все, чем он занимался.