Елена Ершова - Ихтис

– Кирю-ха-а! – во всю мочь заорал Павел и, собрав силы, обеими кулаками грохотнул в потолок. Доски подпрыгнули, что-то тренькнуло снаружи, сквозь щели потянуло дымком.

Павел задышал через рот, обводя подвал лихорадочным взглядом. Пульс колотил в висках. Кровь ударит – и схлынет, ударит – и схлынет. В слуховом аппарате потрескивало неприятно, страшно.

– Лю-ди! Сюда! И-эх!

Подпрыгнул, ударил плечом, потом кулаками. Кожа – в кровь, лодыжку будто опустили в крутой кипяток, и из щелей меж досок ползли сизые дымные струйки.

Павел окоченел. Какое-то время стоял, пошатываясь, хватаясь за воздух и обводя блуждающим взглядом полумрак: тот наливался сизым маревом, качался, туманно плыл. Все нестерпимее тянуло гарью, все отчетливее трещало в Пуле – не шум электрических помех, а отголосок пожара. Павел замотал головой и поднял ладони к ушам, и в то же время внутри черепа взревели гитарные рифы.

Паника подожгла его изнутри, как сухой валежник.

Глухо вскрикнув, Павел плечом врезался в полки. Трухлявое дерево хрустнуло, сорвалось с ржавых гвоздей. Фонарик закрутился под ногами, по-змеиному стреляя желтым языком. Подвал завертелся каруселью: свет – тьма, свет – тьма. Павел ударил в потолок еще. И еще раз! Доски трещали, шатались. Дым валил клубами, и где-то далеко-далеко – за стенами сарая, за городом, в другой жизни – неслась пожарная машина, хрипя и надрываясь сиреной.

Задыхаясь и зажимая пальцами нос, Павел стянул куртку. Собачка цеплялась за ткань, рвала молнию. Руки тряслись, и Павел путался в рукавах.

«Смерть! Смерть! Сме-ерть!» – ревели в голове басы.

«Нет-нет-нет-нет!» – болезненным стуком отзывалось в груди.

Ему казалось, что в кромешной темноте и дыму клокочет желтое пламя. Оно облизывало стены, растекалось вверх и в стороны, глодало доски, окрашивая их в уголь. Углем станет и Павел: мертвый брат, наконец, дотянулся до него через годы, и здесь, в Богом забытой деревне, пришел отплатить смертью за смерть.

– Нет, нет!

Он выполз из куртки, как змея из кожи. Почудилось, что наверху прокатился грохот и кто-то знакомым голосом, срываясь, закричал ему:

– Дя-дя-а! Дядя Паша!

Дымная лапа облепила лицо. Павел закашлялся – тяжело, муторно, до рвоты. Слюна потекла по подбородку, по щекам – слезы. Руки тряслись, обматывая куртку вокруг головы, и теперь окрик прозвучал глуше:

– Дяд… Па-ша! Сюд… а! Ну!

– Я здесь, здесь! – замычал Павел в пропитавшуюся дымом ткань. Он вскинул руки и слепо зашарил по стенам: дерево, дерево, труха, копоть…

Горячие пальцы поймали его ладонь, сжали:

– Скор… эй!

Потянули на себя. Павел собрал остатки сил и прыгнул. Одной рукой ухватился за доски, второй – за плечо спасителя. Боль устремилась от лодыжки вверх. Павел зарычал по-звериному и рванулся снова. По спине царапнули чужие пальцы, сграбастали рубашку в горсть, дернули со всей силы.

«Скорее! Скорее! Скорее!»

Павел подтянулся на руках. Брючина зацепилась за ржавый гвоздь и треснула, где-то совсем рядом лопнуло стекло. Вскрикнув, оглушенный Павел повалился ничком и пополз, обтирая живот о дощатый пол. Кто-то помогал ему, причитал, тащил за куртку. Павел не слышал ничего, кроме гула огня и визгливых гитарных аккордов. Дым разъедал легкие, страх подгонял:

«Скорей, скорей!»

Подальше от искореженных машин, автострады, крови, дыма, погибших родителей и брата…

– Дядя Паша! Ну твою-то маму! Живой?

Его тормошили за плечи, пытались выпутать из куртки. Павел выдохнул и снова вздохнул – длинно, со свистом. Воздух все еще пах дымом, но уже не был столь едким и душным, мокрую спину оглаживал ночной ветер.

– Ж-жи… – прохрипел Павел, сдернул куртку и зашелся в кашле, сплевывая желтую слюну и сгибаясь пополам. Легкие драло наждаком, глаза нещадно резало, и сквозь слезы Павел различил перепуганное лицо Кирюхи.

– Ну, ляха-муха, слава те, Господи! – пробормотал пацан и размашисто перекрестился. – Ну, дядя, думал, конец тебе!

Павел разогнулся и вытер рукавом лицо. Желтое зарево полыхало, растекаясь по крыше, жадно пожирая бурьян. Земля тряслась от топота ног, тряслась пожарная машина, трясся сам Павел. К дому старой Латки подтягивались люди, одинаково черные, будто вымазанные сажей. Визжала женщина:

– Тушите, тушите! Ох, лишенько! Сейчас полыхнет!

Выла пожарная сирена.

– Сле… дил, все-таки? – захлебываясь кашлем, прохрипел Павел и покосился на Кирюху. Пацан сглотнул, мотнул головой, вроде отнекиваясь, но потом согласно кивнул и проворчал:

– С тебя, дядя, надо глаз не спускать. Если бы не пришел, то так бы и погорел!

И улыбнулся широко, во все зубы.

– Видел… кто поджег? – спросил Павел.

Кирюха тотчас же посмурнел и нахохлился:

– Не видал. Но знаю…

Замолчал, тяжело сопя, утирая испачканное лицо и глядя на дорогу. Павел обернулся: размашисто шагая, к нему спешил участковый.

По дому сновали вертлявые тени, приникали к изголовью больной. Акулина металась по кровати, разлепляя губы, обложенные налетом, и бормотала что-то бессвязное.

– Степан! – в страхе кричала Ульяна. – Опять жар!

Растерянная и осунувшаяся, она вся тряслась и гладила спутанные волосы дочери.

– Амоксициллин давала? – устало спросил Степан и потрогал лоб Акулины влажной, пахнущей мылом ладонью.

– Давала, – жалобно откликнулась Ульяна. – И морс из клюквы давала, и обтирания делала. Почему никак не проходит, Степушка?

Он промолчал и сел рядом, взял маленькую руку Акулины в свою.

– Ну что ты, милая? – ласково позвал он. – Поправляйся уже, моя хорошая. Будет тебе хворать…

Под желтыми, как пергамент, веками девочки заворочались глазные яблоки, и Степан похолодел: вспомнилась жуткая ночь в Окаянной церкви, восковое лицо покойника и его утробный голос, ударивший в уши, как в набат.

Степан наклонился и быстро поцеловал горячую и сухую ладошку, погладил, наблюдая, как Акулина силится разлепить склеенные веки, но не может.

– Врача бы, Степушка, – робко сказала Ульяна.

– А я чем не врач? – угрюмо откликнулся Черный Игумен и тоскливым взглядом окинул придвинутый к кровати столик, заставленный пузырьками и заваленный таблетками, достал из ковша отяжелевшую губку, отжал: вода потекла между пальцев.

– Самый лучший! – донесся в спину задыхающийся шепот Ульяны. – Самый лучший, Степушка! Ты ведь поможешь нашей доченьке, да? Поможешь, правда?

Она схватила его руку, и Степан обернулся и вздрогнул, встретившись с глазами жены – влажные, они горели, точно в лихорадке, в зрачках поплавком качался страх.

Четвертый день она не отходила от кровати дочери, а той не становилось лучше: после смерти старца Акулина пожаловалась на боль в горле и послушно открыла рот, позволив Степану осмотреть себя. Слизистая оказалась сильно воспалена, и той же ночью температура подскочила до тридцати девяти.