Михаил Фиреон - Детектив Марк Вентура

Вертура покачал головой.

— Не выйдет. Я никогда не стану королем — ответил он — Каскас не королевство, это городок через залив от Лиры. Но почему волк?

Коснулся пальцем волчьей морды детектив.

— Он был из тех мужчин, что когда-то считали, что они сильнее, хитрее и остроумнее всех — скидывая с себя шкуру и пренебрежительно отбрасывая ее в сторону, на пол, ответила хозяйка дома. В ее голосе проскользнуло презрение, словно неприятные воспоминания на миг омрачили ее мысли. За окном снова ударила молния. Потянуло холодным ветром и чувствуя обжигающий жар ее рук, бедер и тела, детектив внезапно почувствовал холод, как будто он лежал не на постели в доме, а на мокрой и твердой скале. Он подтянул одеяло и укрылся им. Заметив что он дрожит, хозяйка дома села на кровати рядом с ним и налила ему в искусно вырезанный из корня дерева ковш горячего, отдающего лесными травами зелья. Держа в обеих руках, поднесла ему пить.

— Постой — сказал он ей — ведь когда я выпью это, я забуду все что было?

— Да — утвердительно кивнула она в ответ.

— И иначе нельзя — согласился он, в его голосе проскользнуло сожаление.

— Нельзя — кивнула она — таков закон нашей семьи.

— Хорошо — ответил он, принимая у нее ковш — только скажи мне одно. Ты же видишь прошлое и будущее так ведь?

Она чуть улыбнулась и кивнула в ответ.

— Скажи…

Она благосклонно ждала его вопроса, который он боялся задать, глядела немного печально и отстраненно, склонив голову, как будто хотела его пожалеть. Гроза за окном ушла. Редкие молнии неясными дробными раскатами гремели где-то далеко в стороне. Огонь в глиняном светильнике с ароматным маслом почти потух, за непрозрачными, укрытыми цветным стеклом окнами было темно и тихо. Только шелестели капли дождя, и мелодично постукивала деревянная колотушка на сосне.

В последний момент детектив устыдился свой слабости и, покачав головой, спросил совсем не то, о чем думал всего пару минут до этого.

— Анна… — только и сказал он.

— Женщина с темными глазами и косой? — грустно улыбнулась одними глазами хозяйка дома и ответила — не потеряй ее, и она станет тебе женой. Твоей единственной самой верной и любящей женщиной.

Он кивнул и, начал пить из ковша пряное, необычайно крепкое и горячее вино и с каждым глотком мир вокруг него становился все темнее и темнее. С каждой выпитой каплей он все больше ощущал, что все, что с ним случилось с ним сегодня, все, что происходило в этот день и вечер — все это всего лишь необычно яркий и чарующий сон из тех, что бесследно истает утром, по пробуждению, но навсегда отпечатается в его душе, останется где-то в самом потаенном уголке его сердца, на всю оставшуюся жизнь.

Когда последняя капля была выпита, ковш выпал из его рук и мягко скатился на устланную многочисленными волчьими шкурами постель. Высушенные и выдубленные, они были мягкими и колючими одновременно. Их шерсть не согревала. У некоторых было больше одной головы.

Мариса вернулась домой. По проспекту ее подвезли в повозке знакомые полицейские, по какому-то важному происшествию выехавшие в город со двора центральной комендатуры Гирты. Поднявшись на второй этаж, она вошла в темную и холодную комнату, где все было точно также, как она и оставила сегодня утром, с разочарованием убедилась в том, что детектив так и не приходил. В комнате было темно и холодно, Мариса зажгла лампу, раздвинула шторы, чтобы было не так сумрачно и грустно, затопила печь. Фонарь за окном снова не горел. Где-то далеко сверкали вспышки молний, озаряли небо над домом графа Прицци. Мариса подвинула стул, подсела к столу, сложила руки на коленях. Ее плащ и черный, с красными цветами, нарядный платок, который она купила сегодня днем в лавке на проспекте, укрыла им голову и плечи, красиво выпустив из под него челку, помокли насквозь, мокрыми были и сапоги, которые давно пора было отдать в починку. Ликера в бутылке осталось только на дне. Сыр и хлеб для вчерашних бутербродов уже успели зачерстветь.

Ее взгляд упал на стоящую на полке в алькове икону — старый, нарисованной в замысловатой схематической манере образ святого Брендана, покровителя путешественников, с книгой под мышкой и подзорной трубой в руке. Мариса встала, подошла и взяла его в руки, отерла ладонью пыль. Отчего-то ей стало страшно и волнующе, предчувствие беды наполнило ее усталое и смятенное сердце. Она поставила икону на место и, приложив пальцы троеперстно ко лбу, осенила себя крестным знамением. Тихо прочла «Отче наш» и прибавила тихо, словно сама испугавшись, того что смеет хоть что-то просить.

— Господи, спаси его и сохрани… — пошептала она, глядя на лежащий рядом с иконами на полке крест. Помолчала несколько секунд, как будто в недоумении и вдруг, не выдержав воскликнула.

— Ну хоть раз помоги! Не как обычно! Ведь никто же никогда не поможет! Всем же всегда все равно! Ну хоть ты, хоть один раз в жизни!

Всплеснула руками, рассердилась. Резко развернувшись, подошла к столу, запрокинула голову, допила остатки ликера, который хотела выпить вчера с Вертурой сидя на кровати перед жарко растопленной печкой, запустила руки в корзинку, где осталось немного еды, откусила зачерствевшего сыра. Все было не так, все было отвратительно и чуждо, печаль ушла, ее снова обуяли ненависть и обида.

Стояла уже глубокая ночь. Принц Ральф и Эмиль Фрюкаст сидели, грелись напротив печки. Не такой, как в комнате Вертуры с матовой стеклянной дверцей, и не массивной печи с глянцевыми красно-белыми изразцами, что в большом доме через угол обогревает сразу четыре комнаты. Эта печка была старой и ржавой, с кривой, трубой, коленом выходящей в стену, в дымоход, через который в мансарду под крышей тянуло дымом из печей нижних квартир. Печка стояла на кирпичах в ящике с песком и дверца у нее была тоже железной, с тремя неровно просверленными дырами, через которые яркими рыжими лучами в холодную и сырую темноту побивался обжигающий и трепетный свет.

Принц Ральф и сэр Фрюкаст расположились в старых, казалось-бы уже обязанных давно развалиться, но сделанных добротно, словно на века, ободранных креслах. С отвращением переставляли шахматные фигуры, на пододвинутом к креслам маленьком и низком, таком же затертом, облезлом и скрипучем, как и вся остальная мебель в этой мансарде, столе.

В былые времена, наверное, за этим столом собиралась веселая компания каких-нибудь городских бездельников или студентов. Пили, курили, смеялись, вырезали на память имена, клялись собраться тем же составом на этом же месте, день в день, через год, через два года, через десять лет…. Когда это было? Где эти Вальтеры, Марты, Ульрики и Луве, кто так весело выскребал ножами свои инициалы на этих старых дубовых досках, балках и стенах? Сколько им сейчас лет? Успели состариться в этих мансардах, подворотнях и комнатах, остепенились, теперь поучают жизни внуков и детей. Или беспробудно пьют в кабаках, из последних сил побираясь на кружку юва и корку хлеба? Всё видели эти, построенные еще во времена герцога Конрада, более века назад из крепких кирпичей и массивных гранитных блоков толстые каменные стены. Всякому были свидетелями эти комнаты, коридоры и лестницы. Видели они и бедняков, что умом и прилежанием, или честью и отвагой добились многого и беспутных наследников, кто остался в нищете, промотав накопленное старательным и бережливым отцом наследство. И тех же бедняков, кто как был беден, как и отец и дед, и так и сам, не добившись ничего в жизни, так и не смог вырваться из нищеты. И богачей, что преумножили свое состояние, кто праведным путем, а кто бесчестным обманом, подлогом, воровством или мздоимством. Видели ютящиеся в одной комнате большие нищие семьи со множеством веселых, шумящих детей. Видели и вечно недовольных всем единственных наследников богатых отцов, уныло бродящих среди зеркал, комодов и дорогих интерьеров. Видели генералов, мастеровых, докторов, студентов, рыцарей и полицейских, а сегодня видели и самого наследника Гирты. Печального, злого, сидящего перед раскаленной ржавой печкой в этой убогой мансарде, где дождь бьется в окно и крышу так, что кажется вот-вот и польется на голову, за шиворот. Где молнии лупят в громоотводы на башнях и колокольнях города, озаряя резкими, зловещими вспышками комнату, и гром ударяет прямо в окно не давая уснуть, навевая самые дурные и беспокойные мысли. Именно так сейчас лежал, не спал, тревожно ворочался в бреду, укрытый всеми плащами и какой-то старой ветошью на низком ложе в углу Шо. Поворачивался на бок, сбрасывал старое походное одеяло, бился в горячих объятиях болезни, шептал какие-то заклинания, тихо плакал, просил о чем-то во сне.