Михаил Фиреон - Детектив Марк Вентура

Многие с содроганием вспоминали, как люди в белом входили в дома, брали все, что им хотелось, хватали и насиловали на глазах мужей их жен и дочерей, травили собаками прохожих и смеялись, глядя на их мучения. Как полицейские и жандармы постыдно прятались в подворотни, заслышав знакомый грозный стук копыт мчащихся по городу галопом лошадей. Как падали крестьяне в траву, чтобы их не заметили на поле, как укрывали женщин и детей. Как били стекла в ратуше и герцогском дворце, счетной палате и полицейской комендатуре, как плевали на герцогские знамена и в гвардейцев. Как поджигали цеха, дома и мастерские, а когда злодеев ловили с поличным, судьи и адвокаты глумились над законами и потерпевшими, доказывая полную невиновность подсудимых, как будто ничего и не было. Как горел квартал вокруг собора Иоанна Крестителя, когда епископ Дезмонд, что не пожелал больше терпеть этих бесчинств, открыто предал анафеме злодеев и их приспешников.

И никто ничего не мог сделать с Кругом Белых Всадников, Арвидом Ринья и Хольгером Прицци — сыновьями маршала и военного коменданта Гирты, потому, что они были главными в городе после Герцога, и не было никого, кто посмел бы сказать хоть слово против них. Пока, шестнадцать лет назад, против них не выступил отважный полковник полиции Адам Роместальдус, к которому прислали в помощь из Столицы Хельгу Тралле, нового куратора безопасности Гирты, взамен прошлого, убитого…

Вертура лежал, слушал тихий шепот в темноте, что едва пробивался через его тревожный сон, полный причудливых, перемежающихся шумом дождя, светом костров и факелов, жутких образов и картин. Ему мнилось, что этот взволнованный женский голос у самого уха сковал его волю, и он не может пошевелиться. Ему казалось, что он снова, как тогда, шесть лет назад, в замерзшем лесу, слышит далекий, призрачный звон колоколов над скованной зимней стужей рекой, а за ним, через багровую пелену болезни, непреклонный и монотонный зов Ледяной Девы. От этих страшных воспоминаний у него холодело в груди…

Но он так и не узнал, что было дальше с Адамом Роместальдусом, отважным владыкой Дезмондом, леди Хельгой и другими бросившими вызов злодеям, полицейскими и рыцарями. Тяжелый, гипнотический сон вновь захватил его разум и вверг его во тьму полную мерцающих огней, пронизывающего насквозь ветра и бесконечного, обрушившегося из ночного неба на землю ливня. Ему казалось, что этому не будет конца, что ледяная вода из реки и залива поднимется до окон дома и зальет комнату, что ветер опрокинет стены, и обломки камней завалят его постель. Он дрожал, но не мог очнуться от этого страшного иррационального состояния между явью и сном, когда все страхи и кошмары обретают реальную силу. Но теплые пальцы коснулись его лица во всесильном магическом жесте.

— Не бойся — прошептал мягкий голос — я с тобой. А это всего лишь дождь и ветер.

— Ну что за ливень! — ругался на козлах на крыше возчик — не туда свернули что ли… Ни черта не видно!

Дождь гулко хлестал по фанерным бортам, по сгорбленной спине и капюшону кучера, громко стучался в стекла кареты. Экипаж опасно раскачивался на ухабах, ехал в темноте. В ветвях деревьев по обе стороны дороги страшно завывал ветер. Заглушая все остальные звуки, под ударами дождя громко шелестели листья. Вокруг не было видно ни других повозок, ни огней. Было темно и страшно, фонарь у козел извозчика давно потух — наверное, закончился керосин.

Четверо раскачивающихся от толчков в салоне людей напряженно вглядывались в окна, пытаясь угадать дорогу, разглядеть хоть какой-нибудь ориентир.

Первый, армейский офицер, маленький, но коренастый человек с усами, мрачно глядел в окно. Он был уже не молод, но все еще в чине капитана кавалерии. Он был облачен в лиловую форменную мантию гвардии Гирты, с портупеей на правом плече и, казалось, совершенно не был обеспокоен тем, что они заблудились. Еще двое — уже немолодая пара сидели с ним колени в колени против хода движения. Небедно одетый господин с важным лицом государственного служащего или банкира важно держал под локоть свою полную, разъетую, закутавшуюся в алый плащ с богатым меховым воротником жену, которая беспрерывно его пилила.

— Мы не успеем! Никуда не успеем! — толкала она, дергала мужа за руку. Приедем к утру, а там уже и прием! Кто хотел поехать в этот дождь? Зачем?

— Ты! — наконец не удержался и бросил ей муж и упрекнул — тебе важен этот глупый прием, а мне важно в город! Ты понимаешь это? У меня дела и документы!

— Ах ты какой умный! — все сильнее дергала она мужа, так что ему все труднее было сохранять самообладание, он играл лицом, готовый вот-вот вспылить, но сдерживался только потому что не хотел делать это при всех — сам нашел этого дурня с каретой и теперь на мою критику выговариваешь мне!

— Приедем, поговорим! — только и выдавил банкир.

Четвертым был длинноногий юноша, по всему виду поэт. В белой растрепанной рубахе на груди, в ярко-синем вязаном шарфе, в строгой черной мантии и модной маленькой шапочке на буйных черных кудрях. Он глядел на окружающий мир широко раскрытыми глазами с длинными кустистыми ресницами, с выразительно приоткрытым ртом, и сжимал на коленях маленький саквояж, в котором всего-то и могли поместиться что рукописи, да письменные принадлежности. Широкий и маленький офицер занимал на узкой скамейке половину места, и юноше приходилось постоянно поджимать плечи и тесниться к стенке, чтобы офицер не пихал его при каждом толчке кареты. От офицера на весь салон разило дешевым табаком, от важной пары душным одеколоном. От юноши в этом тесном помещении, судя по всему, не пахло ничем, по крайней мере, в общем букете запахов было не различить.

Извозчик потянул вожжи и дернул тормоз. Карета резко качнулась и остановилась. Все уставились в окна, но за ними были только дождь и мгла. Они стояли на лесной дороге в непроглядной темноте.

— Ну что теперь-то будем делать? — высоким натужным голосом спросил кучер сверху — назад едем?

— А ты куда, нас завез, а? — строго спрашивал его офицер — вот и вывози!

— Да я что знаю что ли? Тут в темноте не разберешь! Свернули не там, видно…

— Вот только довези нас! Ни жалования тебе, а плетей! — страшным голосом, визгливо закричала на него жена банкира.

— Езжай давай! — грубо приказал ему офицер — дорога есть, куда-нибудь да приедем!

— Так не видно ничего! — перекрикивая дождь, кричал возница — куда я поеду!

— Едь прямо, тебе говорят! — утирая платком рот от слюны, кричал ему офицер.

Возчик выругался и потянул вожжи. Карета тронулась. Так они ехали еще некоторое время, и с каждой минутой попутчики становились все мрачнее. Офицер видимо думал о том, что не видать ему вкусного ужина и фужера вина на постоялом дворе. Банкир предвкушал, как ему будет дурно спать на жесткой крестьянской постели, если вообще не на полу на соломенном тюфяке в избе, где бегают куры, где топят по-черному и полно шумных крестьянских детей. Его жена тревожилась о том, что она непременно опоздает на прием, подруги ей выскажут свое мнение, и в этом виноваты все. О чем размышлял поэт, глядя в непроглядную дождливую мглу за окном, известно, наверное, только пережившим подобное волнительное приключение поэтам. Он задумчиво смотрел в окно, в темноту, закусывал губы бантиком и, наверное, ему в голову шли какие-нибудь стихи, когда, присмотревшись, он как-то разглядел, что теперь они едут по какому-то полю, а лес как будто остался далеко позади. Здесь, на равнине ветер только усилился, забил в борт, так что начало казаться, вот-вот и он перевернет карету.