Алиса Дорн - Сыщик и канарейка [litres]

– Сэр? – Брэмли перехватил мой взгляд.

– Как ты попал в Гетценбург?

Шон отвернулся – вроде как для того, чтобы осмотреть кухонную нишу. Но и со спины было заметно, как он напрягся.

– Вам Виктор рассказал.

– Не всё, – не стал отрицать я. – Он отказался говорить, как ты очутился среди «мальчишек».

– Мой отец был дезертиром, – после паузы сказал Шон. – Презираете?

– Нет.

Я ответил честно. Побывав на фронте, я отдавал себе отчет в том, что война – занятие не для всех. Она требовала определенного склада ума… И души. Иначе забирала себе и то, и другое – часто вместе с жизнью.

Но я также понимал, почему Шон так думал. Благочестие заботило общество больше, чем люди. Не так давно утихли призывы убивать семьи дезертиров, чтобы те знали, кто заплатит за их предательство, – и чтобы не портить империю «дурной кровью». В отличие от людей востока имперцы, к сожалению, не признавали, что сын не в ответе за отца.

После моего ответа дальнейший рассказ дался ему легче.

– Когда мы узнали, нам пришлось переехать. Денег не было. Мать слегла от горя… И не вставала до конца, – его голос дрогнул, в отражении в оконном стекле показался предательски покрасневший кончик носа.

– И ты попал в банду, – продолжил я, делая вид, что ничего не вижу.

– Нет. Я попал на улицу. Тес… Генерал нашел меня позже.

– Почему ты не попросил о помощи Эйзенхартов?

– Я не знал, как с ними связаться. И не думал, что они захотят иметь дело со мной, – признался Шон, все еще отказывавшийся смотреть в мою сторону.

Я представил, каково ему было тогда. Незваный посетитель. Сухой официальный голос, объясняющий, что с этого дня офицер Брэмли считается изменником родины. Сдавленные рыдания матери. Новый дом – на самом деле халупа, – иное жилье одинокая женщина, лишившаяся офицерского пособия, позволить себе не могла. Соседи, настороженно наблюдающие за новыми жильцами и узнающие их секрет. Новый социальный статус: парии и изгоя. Бедность, голод, отчаяние… Это было лишь малой толикой того, что ему пришлось пережить. Мне стало стыдно. В те годы я был уже достаточно взрослым, чтобы иметь возможность оказать ему помощь. Если бы я знал, если бы поддерживал связь с Эйзенхартами, а не отказывался от их участия в своей жизни, высокомерно считая это услугой им, а не себе…

– Мне жаль.

Шон неловко пожал плечами, передвигаясь по комнате дальше.

– Я думал, они постараются вычеркнуть меня из памяти, – продолжил он. – Я ошибался. Оказывается, они все это время искали меня, представляете? Вы знаете, чем я занимался? Ну, до того, как попал в полицию?

– Да.

– Меня поймали. Кто-то настучал купам, что мы присмотрели этот дом, и меня поймали, – он потер переносицу. – В участке я отказывался называть свое имя, поэтому им пришлось сверять с заявлениями о пропавших детях. Так меня обнаружили.

Он наконец обернулся ко мне.

– Мне должны были дать десять лет в колониях, – Шон имел в виду первый колониальный полк, который комплектовался из осужденных. Его сформировали, когда людей в новых землях перестало хватать. Попавшие туда избегали гильотины и могли рассчитывать на возвращение гражданских прав по окончании срока, только… Никто не доживал. – Но сэр Эйзенхарт вмешался и сумел изменить приговор на десять лет работы в полиции. Он дал мне второй шанс. И… Если вы сомневаетесь во мне… Я хочу сказать, если вы сомневаетесь в моих намерениях… В общем, я его использую. Этот шанс.

– Я верю.

Глядя на Шона, я думал, насколько наше прошлое определяет нас самих. Раньше, думая о себе самом, я был уверен, что мы есть то, чем мы были, и изменить себя, свое будущее, мы можем не более, чем исправить прошлые ошибки.

В его случае хотелось бы верить в обратное.

Наше молчание прервал деликатный стук в дверь.

– Вы уже познакомились, или дать вам еще пару минут? – насмешливо поинтересовался Виктор, просовывая голову в комнату. – Если второе, то пары минут у нас нет, поэтому позвольте сократить церемонию. Брэм, это твой старший брат. Какое счастье, что я теперь могу отказаться от этой должности! Он воспитывался в джунглях, а до того – в каком-то элитном интернате, поэтому кажется бесчувственным придурком…

– Хватит паясничать, Виктор, – вздохнул я.

– И чересчур серьезным к тому же, но на самом деле у него золотое сердце… Хотел сказать я, но меня перебили, – детектив комически приподнял брови, изображая отчаяние. – Ладно, к делу. Что у нас?

Он пролистал блокнот, заполненный рисунками Шона, и быстрым шагом обошел комнату, подмечая не убранные на место мелочи. Покрутившись по комнате, словно сопоставляя реальность и изображенную Шоном картину происшедшего, он уселся за письменный стол и попросил посмотреть украденные бумаги.

– Верхний ящик.

Я не успел их разобрать, только отнес на кафедру студенческие эссе. Сначала помешала рука, потом работа, поэтому к Эйзенхарту все попало в том состоянии, в каком я их нашел. И теперь он с энтузиазмом копался в них, заставляя меня испытывать раздражение от осознания, что Виктор не упустит шанса зарыться носом в любые намеки на мою личную жизнь.

– «И все равно жизнь будет гораздо интереснее, чем ты думаешь», – прочел Виктор на обороте фотографии. – Любопытная надпись для мементо. Кто же вам такое пишет, а, доктор?

Я не стал отвечать.

– Это же… – Эйзенхарт перевернул фотографию и замер, что позволило мне выдернуть снимок у него из пальцев.

– Лоран Искомб, я знаю.

– Но она… Своего рода легенда.

– Я знаю.

– Откуда? Тьфу, не это хотел спросить. Как вы с ней познакомились?

– Канджар, девяносто первый. Я был помощником хирурга, она – медицинской сестрой.

Эйзенхарт достал стопку карточек со дна ящика. На многих из них была изображена Лоран: темные волосы, черные глаза, волевое выражение на молодом загорелом лице… Лице, известном каждому жителю империи.

Лоран была одной из первых женщин, отправившихся на фронт. Дочь военного врача, она с детства следовала за ним по ставкам и выучилась у него ремеслу. После его смерти она подала прошение самому императору и добилась, чтобы ей позволили служить. Не хирургом, хотя она была более чем компетентна, но все же… Она не боялась самой тяжелой работы и без устали доказывала всем: газетчикам, с удовольствием шутившим за ее счет по поводу женщин в армии, прибывавшему в Канджар новому персоналу, самой себе, – что она так же достойна этого места, как любой из мужчин.

А еще она показала мне, чем теория отличается от практики. И пришла ко мне в комнату с бутылкой бренди, которую у кого-то стащила, в вечер после первого увиденного мной артобстрела.

Ей не исполнилось и двадцати пяти, когда она погибла. Снайпер выстрелил ей в спину, когда медицинская бригада вернулась на поле боя за ранеными. И определенные общественные организации этим воспользовались. Она была красива, молода и мертва – самое подходящее сочетание для трагической героини рекламной кампании. Злобные карикатуры с нее и других сестер сменились историями о добродетели и самопожертвовании, воспевавшими ее подвиг. Попробовали бы они сказать Лоран в лицо, что ее дело было подвигом не потому, что военная служба в каждом случае – подвиг, а потому что она женщина !