Алиса Дорн - Сыщик и канарейка [litres]

– Вам придется изъясняться немного четче, – попросил он.

– Это дар.

Эйзенхарт нахмурился.

– Ваш дар, – уточнил он.

Я кивнул. Все-таки общество слишком легко забывало о том, что змеи могли быть не только врачами.

– Докажите, – потребовал Эйзенхарт после некоторого молчания.

– Простите?

– Продемонстрируйте. Как вы убили Толлерса? Считайте, что я хочу провести следственный эксперимент.

Или Виктору просто было любопытно.

– И кого вы решили для этого убить? Только не говорите, что рискнете собой.

– Зачем же, – хмыкнул Эйзенхарт. – Почему бы не попробовать на… Например, на этом фикусе.

Я хмуро посмотрел на заставленный горшками подоконник.

– Это будет порчей университетского имущества.

– Я куплю вам новый, – пообещал детектив.

Повернувшись на стуле, я растер между пальцами толстый глянцевый лист и вздохнул. Традиционно считалось, что для дара, подобного моему, необходим непосредственный контакт. Кожа к коже. Домыслы, хотя дополнительный слой, будь это одежда или каменная стена, требовал больше усилий. Решив, что лишний раз снимать перчатку, имея одну руку в гипсе, я не хочу, а демонстрация станет от этого еще наглядней, я позволил дару проснуться. Листок потемнел и съежился, следом за ним начал чернеть ствол. Через пару мгновений, когда я опустил руку, в горшке остался лишь бурый, будто обугленный, остов.

Эйзенхарт как зачарованный потянулся к горшку.

– Не стоит, – пресек я его попытку. – Он может быть для вас ядовит.

Прикинув, что к чему, руку Виктор убрал.

– Ваши перчатки тоже?

– Возможно. Пожимать мне руку при прощании я бы не рекомендовал. Однако завтра они будут совершенно безопасны: я практически не использовал сейчас дар, – я пожал плечами в ответ на невысказанный вопрос. – Вы спрашивали, зачем мне самоконтроль. Чтобы рассчитать.

В конце концов, правильная дозировка – главный фактор не только лечения, но и убийства. Правда, в случае с Толлерсом меня на это уже не хватило.

Второй раз за наше знакомство я увидел на лице Эйзенхарта выражение, которое не мог расшифровать. Было ли в нем удивление? Неверие? Или… жалость?

А если последнюю я не выдумал, то к кому? Ко мне или к нему, лишенному даже самого слабого из даров? Впрочем, спустя мгновение детектив снова надел маску и кривовато улыбнулся.

– Каких только талантов не обнаруживаешь в родственниках, – хмыкнул Эйзенхарт. – Оригинально. Расскажете, как все произошло с Толлерсом, или мне додумать самому? А то я ведь могу.

Я снова пожал плечами. Едва ли его версия будет сильно отличаться от реальности. Однако просьбу исполнил.

– Он невовремя вернулся, – подвел я итог.

Интересно, воспримут ли присяжные мой дар как отягощающее или смягчающее обстоятельство? И решит ли министерство вмешаться? Ради общественного спокойствия огласки в происшествиях с обладателями красной метки старались избегать. Любыми способами. Впрочем, у Эйзенхарта имелся другой взгляд на мое ближайшее будущее. Не включавший обвинения и наручников.

– Ерунда, – отмахнулся он от моего предложения проследовать за ним в управление. – Никуда вы не пойдете. Судя по вашему рассказу, это чистейшая самооборона.

– Не все могут так рассудить.

– Им придется поменять свое мнение. За кого вы меня принимаете? Кем бы я был, посадив члена семьи?

Порядочным человеком с точки зрения закона. Но, как я уже успел заметить, в Гетценбурге было свое понимание порядочности и ее корреляции с имперским правом.

Спрыгнув со стола, Эйзенхарт широким шагом пересек кабинет. О чем-то подумав, вернулся.

– Вот что мы сделаем. Раз я отстранен от расследования, пусть Конрад сам до всего додумывается. Пока я это придержу: в четвертый отдел с трупом на руках никому соваться не стоит, а с красной меткой – и подавно. Но я пришлю к вам Брэма, – решил он. – И сам подойду, тогда договорим. Во сколько вы освободитесь?

Главное из его речи мне вычленить все-таки удалось.

– За что вас отстранили?

– А вы как думаете? – хмыкнул Виктор. – Комиссар Конрад не совсем в восторге от моей профессиональной этики.

Я мог понять почему.

– Но, несмотря на это, вы продолжаете вести дело Хевеля?

На лице Эйзенхарта расцвела широкая ухмылка.

– Вы думали, я так просто откажусь? Док, вы меня плохо знаете!

Доктор

Уже второй раз на этой неделе, вернувшись в общежитие, я обнаружил дверь в свою комнату распахнутой настежь. Впрочем, сейчас над замочной скважиной склонился Шон, чья рыжая макушка сияла бриолином в лучах заходящего солнца.

– Добрый вечер, сэр, – поздоровался со мной он, с осторожностью вынимая замочный механизм.

– «Роберта» достаточно. Не нужно постоянно называть меня сэром.

Парень помотал головой.

– Не на работе, – отказался он.

Я не стал настаивать.

– Что ты делаешь? – вместо этого спросил я.

– По следам, оставленным отмычкой, можно попытаться определить, кто изготовил инструмент. Видите эти царапины, сэр? Грубая работа. Чтобы вскрыть дверь, приходится прикладывать силу, поэтому остаются следы. Будь инструменты хорошего качества, вы бы ничего не заметили, – словоохотливо, как человек, занимающийся любимым делом, пояснил мне Брэмли, продолжая ковыряться в замке. – На Королевском острове такие делает Стивенс. В Лемман-Кливе – Хансенсен…

– И это можно определить по царапинам?

– Не так сложно, сэр. Просто требует опыта.

Я вспомнил, чем Брэмли занимался до поступления на службу в полицию. Чего-чего, а опыта у него хватало. Сержант споро собрал механизм и вставил обратно.

– Мы можем пройти внутрь? Надо осмотреть место преступления.

– Ты, кажется, уже прошел, – проворчал я, но сделал приглашающий жест рукой. – Пожалуйста.

За прошедшее с обыска время я успел навести в комнате относительный порядок, чем расстроил сержанта.

– Лучше бы вы оставили все, как было, – вздохнул он. – Вы не откажетесь показать, как это выглядело в тот вечер?

Я не отказал. Под карандашом Шона, неуклюже зажатым в по-медвежьи большой ладони, проступала окружающая нас обстановка. Его вопросы заставляли вспоминать самые мелкие детали, и я наблюдал, как оживает картина того вечера. Оторвавшись от карандашного наброска в полицейском блокноте, я посмотрел на самого Шона. Если вглядеться внимательнее, можно было заметить, что для медведя он отличался не самым крупным сложением. Он был жилист и тонок, как я сам, как моя мать, как леди Эйзенхарт и как, должно быть, их сестра, которую я никогда не встречал. Он казался мощнее из-за Артура-Медведя, оставившего на нем свою метку, но на самом деле был угловат и несклепист, как все подростки. Руки, которые он обычно не знал, куда деть, были по-медвежьи грубыми, но в то же время обладали длинными чуткими пальцами. Цветом кожи и волосами он пошел в своего отца, но глаза у него были голубыми, точь-в-точь как у леди Эйзенхарт – и как те, что остались в моих воспоминаниях.