Алиса Дорн - Сыщик и канарейка [litres]

– Я бы предпочел услышать эту историю прежде, чем делиться с тобой морфием, а не наоборот.

– Тогда бы ты послал меня. К врачу, я имею в виду.

Именно так я бы и поступил.

– Значит, помощи от тебя я больше не дождусь? – с деланым равнодушием поинтересовался Эйзенхарт.

– Она тебе все еще нужна?

Второй раз за утро мне удалось повергнуть его в недоумение.

– В смысле?

– Как ты себя чувствуешь?

Наблюдая за растерянным выражением на его лице, я вздохнул. Я успел заметить, что Эйзенхарт был из людей, у кого разум доминирует над вопросами материальными. Увлеченный очередным делом, он мог днями не есть, не спать, пока тело само не начнет валиться от усталости, и игнорировать неудобства до тех пор, пока состояние не станет совсем критичным. Но не заметить, как отступила смерть? Это другая ступень таланта. Право, я мог не тратить морфий, достаточно было найти Виктору интересную головоломку.

Наконец он додумался осмотреть руку, приносившую ему в последнее время столько боли. С облегчением я отметил чистую белую кожу, лишенную каких-либо следов. Остальные симптомы, кажется, тоже отступали: его лицо потеряло лихорадочный румянец, он перестал кутаться в многочисленные свитера и шарфы. Слабость и боль больше не сковывали его движений. Словно напоминая, какой была цена за это чудесное исцеление, мое запястье снова заныло. Жаль, что укус Волка не пришелся выше, на потерявшую чувствительность ладонь.

– Что за?.. – озвучил Виктор свои мысли.

– Похоже, Маркус-Волк переменил свое решение.

– Угу, – недоверчиво отозвался Эйзенхарт. – Как же.

Профессия, впрочем, не позволила ему долго находиться в замешательстве. Сложив имевшиеся факты, он быстро вычислил виновника произошедшего.

– Откуда ты знал?

– Знал что?

– Сегодня ты спросил, точно ли мне еще нужен морфий. Откуда ты знал?

– Просто предположил, – пожал я плечами. – Ты не звонил утром и выглядишь гораздо здоровее, чем в последние недели.

Хлопнула дверь, и нам пришлось прервать разговор, но я подозревал, что Виктор еще вернется к этой теме. От допроса меня спас один из коллег Эйзенхарта. Молодой, деревенского вида, с длинной встрепанной шевелюрой цвета соломы и внимательными голубыми глазами, он обвел нас полным любопытства взглядом, хмыкнул и прислонился к стене.

– Альберт Штромм, – представил мне его Виктор. – Наш самый ценный и незаменимый сотрудник: полицейский и полицейская собака в одном лице. Шучу, Берт, не обижайся.

– Я помню, – взгляд, которым я ответил детективу Штромму, нельзя было назвать полным симпатии.

– В самом деле? – поразился Эйзенхарт.

Его реакция меня неприятно задела.

– Почему тебя это удивляет?

– Да потому что ты первый месяц только делал вид, что мое имя знаешь. А Берта видел всего раз.

– Только одну неделю, – возразил я.

На самом деле Эйзенхарт угадал, но признаваться в этом я не собирался. В свое оправдание могу сказать, что детектива Штромма, в отличие от Виктора, я встретил не в первые месяцы после приезда, которые прошли для меня словно под наркозом. И Эйзенхарт никогда не сидел по ту сторону стола в допросной комнате, источая угрозы.

А никто не запоминает угрозы так хорошо, как змеи.

Виктор не стал спорить и пожал плечами.

– Берт, зачем ты меня искал?

– Вообще-то я искал его, – протянул детектив, по-хамски тыча в меня пальцем. – Но это даже хорошо, что вы оба здесь.

Мы с Эйзенхартом переглянулись.

– Его?

– Меня? Зачем?

– Чтобы спросить о леди Амарантин Мерц.

У меня появилось нехорошее предчувствие.

– Что с ней?

Доктор

– Что с Поппи?

– Мертва, – бросил полицейский. – А почему – вы мне скажите. Вами там все пропахло.

В первую нашу встречу мне довелось узнать, что детективу Штромму достался один из самых ценных даров – пять чувств, превышающие человеческие многократно. Он слышал дыхание и биение сердца, находясь на другом конце комнаты. Чувствовал запах человека… И, как выяснилось, запоминал. Действительно, полицейская собака: найти по запаху человека, которого видел несколько месяцев назад.

– Там – это в отеле? – уточнил я.

– В номере.

За моей спиной Эйзенхарт присвистнул.

– Мы встретились вчера за ужином, – пояснил я специально для него.

Детектив Штромм насмешливо фыркнул:

– Так это в высших кругах называется?

– Знаешь, док, для человека, который постоянно ноет, что все кончилось, у тебя удивительно бурная жизнь, – меланхолично заметил Эйзенхарт. – Как тебе это удается? Я вон с девушкой полгода не могу помириться, от тебя уже про вторую слышу.

– Я не ною, – огрызнулся я и переспросил: – Сколько вы в ссоре?

– Месяцев семь? – посчитал в уме Виктор. – И три недели.

И он продолжал на что-то надеяться? Если так, то его непробиваемая уверенность в себе была еще хуже, чем я думал. Однако сейчас было неподходящее время для шуток. Вспоминая прошлый вечер, я достал портсигар и закурил. Сложно было осознать, что Амарантин мертва.

– Детектив, – окликнул я Штромма. – Как это произошло?

Он тотчас повернулся ко мне, собранный и сосредоточенный.

– Посреди ночи леди Мерц набрала ванну, легла в нее, взяла в руки бритву и перерезала себе вены на запястьях.

– Ого! – оценил Эйзенхарт и словно между прочим спросил: – Как, ты сказал, прошло свидание?

Глупая шутка.

– Хорошо, – я холодно посмотрел на Виктора. – Но даже если нет, это не повод покончить с собой.

В это было не сложно поверить – невозможно. Когда я покидал Поппи, ничего в ее настроении не говорило о том, что она задумывается о суициде. А учитывая, что у Эйзенхарта уже было два самоубийства, оказавшихся не вполне самоубийствами…

– Могу я ее увидеть? – попросил я.

Полицейские переглянулись, и пес пожал плечами, позволяя. Хорошо, значит, я все-таки не был подозреваемым в этот раз.

Верхний этаж «Эклата», где Поппи жила после женитьбы брата, перекрыли. Дверь в номер, напротив, была широко распахнута, открывая взгляду интерьер: странную смесь роскоши и вульгарности, красные пол и портьеры, бархатный балдахин над кроватью и гигантского размера ванну, старомодно размещенную посреди спальни.

Тело Амарантин вытащили из ярко-розовой воды и перенесли на кровать. Поппи лежала там же, где накануне вечером, но контраст не мог быть более разительным. Странно видеть ее такой: в ушах еще стоял ее смех, живой и глубокий. И вот она была, накрытая простыней, холодная и безжизненная. Мертвая. Я не удержался и провел рукой по ее волосам.

Красное дерево и спелая вишня. Смерть еще не успела изменить их отлив. В отличие от лица. Черты заострились, молочно-белая кожа стала еще бледнее. Однако сейчас было не до сантиментов. Я откинул простыню и принялся за осмотр. Доказательства моей правоты долго искать не пришлось.