Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

Войдя в покои, я увидел, что Пётр Иванович, в бархатном халате, сидит в кресле и курит трубку. «Куда только Кузьма смотрит? , — возмутился я. — Ведь при таких проблемах с сердцем категорически нельзя курить!»

— А, явился, наконец, — с усмешкой сказал Пётр Иванович, впрочем, не вынимая трубки изо рта.

Если честно, меня это страшно раздражало ещё во время проживания в римской гостинице. Хоть князь, надо отдать ему должное, ни разу за всё время не напился, но зато частенько укуривался до состояния полной бессознательности, когда разговаривать становилось уже невозможно.

— Пётр Иванович, — с небольшим укором осторожно ответил я. — Почему вы курите? Доктор ведь…

— Больно он много понимает, этот ваш доктор, — перебил меня князь.

Нет, это бесполезно. В самом деле, кто я такой, чтобы давать советы человеку, для которого никто не являлся авторитетом? За исключением, может быть, Петра Первого, но он на тот момент, к сожалению, уже умер и не мог повлиять.

— Может, доктор и недостаточно компетентен, но я обладаю достаточными знаниями, чтобы утверждать, что табак не просто вреден, но даже опасен при подобных проблемах с сердечно-сосудистой системой, которая, надо заметить, является нашей фамильной «ахиллесовой пятой».

— Ну опасен, тебе-то что? — вновь горько усмехнулся Пётр Иванович.

— Не издевайтесь надо мной, — холодно ответил я. — Ведь я прекрасно к вам отношусь. Тем более, я извинился перед вами и признал свою вину. И испытываю благодарность за всё, что вы для меня сделали… и собираетесь сделать, — последнюю фразу я сказал тихо, и мой голос дрогнул.

— О чём ты говоришь? — не понял князь, всё-таки поднявшись с кресла и положив трубку на тумбочку из резного красного дерева — не иначе, как собственный шедевр.

— Я согласен, — тихо ответил я, смотря предку прямо в глаза, в которых в тот же момент обнаружил удивление. — Я долго думал на эту тему и пришёл к выводу, что ваше решение… оптимально.

— Поверить не могу, и это говоришь ты, после того, как посмел повысить голос и поднять руку на отца? — с упрёком задал риторический вопрос Пётр Иванович.

— Простите, я был не в себе. И потом, я был глубоко оскорблён. Кому приятно чувствовать себя побеждённым?

— Ты прав. Но я именно поэтому тебя и позвал, чтобы сказать, что готов пойти вам навстречу, — невозмутимо ответил князь, доставая из секретера стакан и полупустую бутылку с тёмно-золотистой жидкостью.

— Вы бы лучше шиповника выпили, — с раздражением заметил я. — Какое тут будет здоровье с лекарствами вроде табака и алкоголя?

— Всё в порядке, — уверял меня Пётр Иванович, наливая ром в стакан. — Это не какая-нибудь бормотуха, а настоящий австрийский ром, — князь поднёс ёмкость к лицу и закатил глаза, вдыхая аромат «романтики и приключений», а затем расслабленным прокуренным голосом спросил: — Хочешь?

— Нет, благодарю. Не имею привычки пить с утра пораньше, — ответил я, про себя подумав: «Вам только попугая не хватает и Джона Сильвера к нему впридачу. Хотя, какое там, ваши придворные сопранисты по характеру и болтовне вполне сойдут за обоих, я — за Сильвера, а Стефано — за попугая». — Так вы говорили, что готовы пойти навстречу? Каким образом?

— Таким, что я лишь исполню свой долг, прописанный в договоре. Остальное — на вашей совести. Я не буду вмешиваться в ваши дела. Но и ответственность за супругу и наследника будет полностью на тебе.

При этих словах мне захотелось обнять предка, а затем высунуться из окна и крикнуть: «Ура!». Но я не стал этого делать — дурак я, что ли?

— Вы даже не представляете той радости, которую вызвали у меня ваши слова, — наконец ответил я. — Пётр Иванович, я буду благодарен вам до конца моих дней.

— Не стоит благодарности. Хотя, признаю, память потомков — лучшая награда и утешение, — последние слова прозвучали как-то странно, от чего мне стало немного не по себе: появилось ощущение, что князь что-то знает, но тщательно скрывает ото всех.

— Но у нас всё же осталась одна проблема, — осторожно напомнил я. — Как убедить Доменику? Понимаете, у неё была весьма серьёзная моральная травма в ранней юности, — я решил скрыть подробности, никому не нужно знать о том, что моя невеста не является девственницей. — После которой она, честно говоря, побаивается мужчин.

— Это потому, что всю жизнь прожила в Риме, где мужчины предпочитают вашего брата и презирают женщин, — вновь возразил князь.

— Нет, не поэтому. А потому, что один неаполитанец повёл себя слишком грубо по отношению к ней. Но его, правда, потом отравили или застрелили, я точно не помню. Он узнал её тайну и угрожал ей.

— Поделом разбойнику, — заключил князь. — Но в данном случае твоей ненаглядной бояться нечего. Я подавно её не обижу и другим не позволю. Да никто и не посмеет. Софьюшка — женщина редкой доброты и милосердия. Брат мой младший — человек добродушный и мягкий, а если кто-то из сыновей… что ж, отведают берёзовой каши, мало не покажется.

— Сколько у вас сыновей, Пётр Иванович? — почему-то вдруг спросил я.

— Верно твоя «маэстро» говорит, с памятью у тебя неважно, — усмехнулся Пётр Иванович. — Я тебе говорил уже — трое, помимо тебя.

— Гришка кем вам приходится? — тут я уже не знаю, что со мной случилось, но мне почему-то страсть как захотелось докопаться до истины.

— Племянником, — ледяным голосом отвечал князь, хотя в глазах опять проскользнула искра. — Он сын моего брата.

— А вот это неправда, — заметил я. — Поскольку в нашем роду мальчики рождаются только у старших сыновей.

Этот факт мне был известен ещё со слов деда Ильи. И именно поэтому я не переживал по поводу грядущей свадьбы Мишки и Элизы: их ветвь будет тупиковой для Фосфориных, зато с большой вероятностью у нас с Доменикой не будет общих корней.

— Откуда ты это знаешь? — опешил Пётр Иванович, но быстро взял себя в руки и холодно ответил. — Впрочем, ты сам не знаешь, что говоришь. Григорий Павлович, мой племянник, сейчас в Голландии, учится корабельному делу. Способный парень.

— Простите, я перепутал его с кем-то из своих… братьев. Я лишь хотел узнать побольше о них, — поспешил извиниться я. — Как их зовут, сколько лет, чем занимаются.

— Что ж, рад, что наконец-то начал проявлять интерес к родственникам. Старшему, Даниилу Петровичу тридцать второй год, лодырь страшный, каких свет не видел. Ничего хорошего за всю жизнь не совершил, разве что четверых сыновей своей бедняжке-супруге заделал. Сидит в поместье, стишки пописывает. Средний, Гаврила, тоже недалеко от него ушёл, в Петербурге пропивает мои деньги.

— Подождите, — прервал я рассказ Петра Ивановича. — Вы говорите, тридцать второй год? Вы не ошиблись?

— Не задавай лишних вопросов, — сурово ответил князь.