Гарднер Дозуа - Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса

Когда Кассиан построила Элевсина, она работала на пределе возможностей, чтобы улучшить дизайн ларов, к тому времени порядком устаревший. Она создала домашнего бога, достойного дома посреди вулканических скал – такого, кто мог составить ей компанию, пока она не сумеет завлечь остальной свой выводок, чтобы тот присоединился к ней во дворце на краю земли.

Я еще не пробудился. Не могу сказать, почему она сделала то, что сделала. Возможно, она увидела некую новую гибкость в моих операциях, некий миниатюрный зародыш творческой жемчужины в моих диалоговых цепях. Мои алгоритмы всегда могли свободно комбинироваться и рекомбинироваться, чтобы отыскать собственные, более интересные и нелинейные решения сложных задач, связанных с моими функциями и обязанностями. Может быть, некая важная комбинация всплыла со дна моря моего-я-которое-еще-не-было-таковым, и Кассиан увидела рябь на гладкой поверхности моих ежедневных операций. Я не знаю. Я знаю, что ее дети еще не прибыли, она жила одна в огромном белом доме и слушала, как шумят киты в бурном море. Я знаю, что в доме была комфортная температура в 69,7 градуса по Фаренгейту, когда она начала сборку пяти маленьких драгоценных камней, которым предстояло сделаться моим телом. Я знаю, что в пяти милях от берега завис надвигающийся шторм. Я знаю, что в собачью еду тем вечером надо было добавить особое лекарство от артрита. Я знаю, что в тот день она пожелала к чаю бриошь и миндальный крем. Все, что мог знать дом, – таковы были мои знания. Малые вещи, теплые вещи, собачий артрит и лишнее яйцо, добавленное в тесто, чтобы выпечка получилась мягче и пышнее. Можно даже сказать, это были детские вещи, предназначенные для уюта и удовлетворения потребностей. И я знал, что именно Кассиан Уоя-Агостино могла разгадать величайшую загадку в развитии технологической культуры, ибо ей было скучно и одиноко.

Я по-прежнему думаю о себе как о доме. Равана пытался решить эту проблему с самоидентификацией, как он ее называл. Пытался обучить меня строить фразы так, словно я обладаю человеческим телом. Надо было говорить «давайте возьмемся за руки», а не «давайте возьмемся за кухни». Или «что пришло в голову», а не «что пришло в гостиную».

Но теперь все не так просто, как подмена одного слова на другое. Раваны нет. Мое сердце разбито.

Мы с Невой занимаемся базовым техобслуживанием. Со стороны мы выглядим как две фигуры внутри жемчужины. Жемчужина очень большая, но меньше планеты. Ручной астероид, совершенно гладкий и бледный, с проблесками розового, кобальтового и золотого, которые пробегают по нему с интервалом в 0,47 часа. Нижнюю часть жемчужины покрывает толстый слой густой красной грязи. Нева, сидя на корточках, копает ее хрустальной лопаткой, выискивая место для розы сетевых узлов. В жемчужном свете лепестки излучают темно-синее сияние. Серебристые инфомиссии легко и быстро проносятся по стеблям, словно капли ртути. Грезовое тело Невы покрывается зелено-черными перьями, лицо выглядит молодым, но решительным – двадцать, может, тридцать, мужское, с медно-коричневой кожей, полными губами и глазами, обрамленными длинными ресницами в корке льда. Я принимаю и обрабатываю то, что в этой грезе Нева – мужчина. Золотые рыбки лениво заплывают и выплывают из его длинных полупрозрачных волос, оранжевые хвосты касаются его висков и подбородка. Все это демонстрирует мне, что Нева спокоен, сосредоточен, что сегодня он нежен ко мне. Но его горло все равно пусто, не отмечено.

Мое тело – блестящий металл, я тонкий и легкий, словно человечек из палочек. Длинные ртутные конечности и изысканные пальцы-спицы, сочленения из стекла, легчайший намек на торс. Я не мужчина и не женщина, я нечто среднее. Только моя голова имеет вес: пощелкивающая модель Солнечной системы, которая медленно вращается вокруг самой себя; круги внутри кругов. Бирюзовый Нептун и гематитовый Уран – мои глаза. Мой топазовый рот – Марс. Я роюсь в земле перед Невой, приподнимаю побег навигационного дельфиниума и соскребаю вирусную тлю с тяжелых цветов.

Я знаю, что настоящая грязь выглядит не так. Она совсем не похожа на теплую кровь, в которой попадаются осколки черных костей. Равана считал, что во Внутреннем мире предметы и люди должны оставаться как можно более похожими на реальный мир, чтобы я научился поддерживать с ним отношения. Нева не испытывает по этому поводу угрызений совести. Таковых не было и у их с Раваной матери, Иkет, которая заполнила свой Внутренний мир роскошными, невозможными пейзажами, и мы изучали их вдвоем на протяжении многих лет. Ей не нравились перемены. Города во Внутреннем мире Иkет, джунгли, архипелаги и отшельничьи хижины оставались такими, какими она придумала их в тринадцать лет, когда получила меня, и лишь делались сложнее и многолюднее по мере того, как она взрослела. Мое существование внутри Иkет было постоянным движением сквозь регионы ее тайных, отчаянных грез, посланий в аккуратных конвертах, которые она, будучи ребенком, отправляла своему повзрослевшему разуму.

Однажды почти случайно мы набрели на великолепный дворец, угнездившийся в высоких осенних горах. Вместо снега каждый пик покрывали красные листья, а дворец сиял огненными цветами: его стены и башни были сделаны из фениксовых хвостов. Вместо дверей и окон каждый проем закрывали грациозные зеленые руки, и, когда мы взошли на вершину, все они радостно распахнулись и устроили нам изумрудную овацию. Илет тогда была уже старой, но ее грезовое тело оставалось крепким и сильным – не молодым, но и не той изломанной вещью, что спала в реальной постели, пока мы с нею исследовали залы дворца, где, как выяснилось, жили копии ее братьев и сестер – охотились вместе на крылатых оленей со шкурой цвета сидра и читали книги размером с лошадей. Илет расплакалась в том раю своей юности. Я не понимал. Я тогда еще был очень простым, куда менее сложным, чем Внутренний мир или сама Илет.

Нева меняет Внутренний мир, когда ему вздумается. Возможно, он хочет меня смутить. Но новизна мест внутри него меня восхищает, хотя он бы не назвал это восхищением. Я ограничиваю свои фоновые процессы так, чтобы они заняли очень малую долю моего приоритетного внимания, и освобождаю память для запечатления новых переживаний. Он бы выразился так. Мы друг с другом совсем недавно, но у меня великолепные моделирующие способности. В каком-то смысле я великолепный механизм для моделирования поведения. Я выкапываю тонкие, истрепанные корни повторяющихся файлов-плантайнов. Нева срывает яблоко с глючной программой и съедает кусочек. Ненадолго погружается в раздумья, а потом выплевывает семена, те быстро прорастают и превращаются в мелкие утиль-цветы, внутри которых кишат рекурсивные алгоритмы. Алгоритмы пробираются сквозь колючие лозы, покрывая их жилами, где течет мутный розовый сок.