Мер Лафферти - Шесть пробуждений [litres]

– Я приложила к этому руку. Если бы мы не спорили так много и так долго, возможно, с тобой бы так не поступили. Я помню сообщения о тебе в новостях. Меня страшно удручало то, что кто-то должен так страдать, чтобы законы были приняты.

– Я был не единственным.

Она чуть улыбнулась.

– Но сейчас, здесь ты единственный. Так что приношу свои извинения. Политика почти никогда не бывает жестока к тем, кто принимает политические решения.

– Это недооценка, – сказал он, слегка нахмурившись. Подобрал стаканчик и снова наполнил его водой.

– Я должна знать остальное, – сказала она. – До меня доходили слухи, что ты стал народным мстителем, взял исполнение законов в свои руки.

Его захлестнул стыд. Он терпеть не мог эти слова. Услышав их, он всегда представлял, как в детском карнавальном костюме изображает героя. Сам себя он в то время называл охотником. Но и это слово казалось ему глупым.

– Среди того немногого, что я оценил в клонировании, есть одна вещь: оно дает тебе терпение. Несколько десятилетий я ждал и учился защищаться. Следил за теми, кто похитил меня и клонировал. А потом – да, взялся за них. Конечно, они сопротивлялись и несколько раз убивали меня. Я просто хотел, чтобы они знали, каково это. Я убил их, убил того человека, который стоял за всем этим, и убил хакера, которого сумел найти.

Она наклонила голову набок.

– И как ты себя чувствуешь теперь, когда знаешь, что у нас на борту хакер?

– Я в ярости, – ответил он.

– Если ты знаешь, что сделал с тобой хакер, почему не сочувствуешь Хиро, ведь он явно такая же жертва?

– Потому что жажда мести не подчиняется логике, – сказал он.

У нее округлились глаза. Она встала, слегка покачнувшись на ногах-протезах. Тут он увидел, до чего она устала.

– Вольфганг, логика здесь должна быть главным фактором, иначе мы все превратимся в народных мстителей.

– Ты знаешь мое отношение к клонам. Я учил в своих проповедях, что у них нет души, что они хуже ходячих мертвецов. Я никогда не считал, что совершаю грех, устраняя клона. – Он обеими руками потер лицо. – К тому же – повторю – к тому времени я начисто утратил веру.

– «Они?» – переспросила Джоанна, наклонив голову. – Тебя клонировали чаще, чем кого-либо другого на этом корабле.

Он растер лицо.

– Трудно думать о той поре. Взлом превратил мою прошлую жизнь в сон или в чьи-то чужие воспоминания. Изредка я испытывал глубокое негодование из-за того, кем стал. Охотясь, я пытался черпать в этом силу. Я твердо знал одно: нам не предназначено подменять Бога! Не знаю, убивает ли клонирование душу, но знаю, что сам акт клонирования противоречит воле Господа.

На этот раз стаканчик бросила в стену Джоанна, заставив его вздрогнуть.

– Меня тошнит от этого довода! Я слышала его век за веком. Подменять Бога… Вольфганг, мы пытались подменять Бога, когда люди поверили, будто можно изменить пол ребенка, занимаясь сексом в определенной позе. Мы подменяли Бога, когда изобрели контроль над рождаемостью, амниосинтез, кесарево сечение, когда развивали современную медицину и хирургию. Полеты – игра в Бога. Борьба с раком – игра в Бога. Контактные линзы и очки – игра в Бога. Искусственное оплодотворение. Гормональная терапия. Операции по смене пола. Антибиотики. Почему ты считаешь все это нормальным, а клонирование – проблемой?

Она продолжила, прежде чем он сумел ответить.

– И ты наверняка знаешь, что не стал другим. У тебя серьезные травмы – да. С тобой ужасно обращались. Ты оскорблен. Несколько десятилетий терапии тебе, вероятно, пошли бы на пользу. Но ты остался собой. Твоя душа никуда не исчезла.

– Откуда ты знаешь? – напряженно спросил он. – Поразительно, как люди, не верящие в высшую силу, убеждены, что знают абсолютную истину, что их мнение поколеблет тысячелетия глубокой веры. Откуда ты знаешь, что в моей душе?

– Знаю, потому что тоже прошла через это. Меня клонировали много раз, иногда в трудных обстоятельствах, и я знаю, что осталась прежней!

Голос его звучал глухо, он прищурился.

– Тебя когда-нибудь взламывали?

Джоанна осеклась. Она открыла рот, потом закрыла.

– Значит, нет, – сказал он.

– Насколько мне известно.

– Тогда ты не знаешь, каково это. Ты не знаешь, каково чувствовать в себе перемены.

– Это только цифры. Если концепция души так сильна, как могут цифры изменить ее, позволить математике фундаментально переделать нас?

– Думаю, мы закончили.

Он поднял с пола оба стаканчика и положил их в кухонную раковину.

– Ты пришел сюда! Ты хотел избавиться от тайн! Почему ты позволяешь своему гневу управлять собой? – спросила она, глядя на него в упор и сложив руки на груди.

– Это больше не обсуждение, это преследование по религиозным мотивам, – сказал он.

– Клоны уже давно отлучены от церкви! Ты сам за это боролся. Ты кривишь душой, лжешь! Ты священник, но тебя выбросили из церкви, но ты по-прежнему веришь, но у тебя нет души. Ты приверженец веры, требующей «не убий», но охотишься на хакеров. Как ты совмещаешь в себе все это? Разве человек, у которого есть душа, может тревожиться о том, есть ли она у него?

Вольфганг глубоко вдохнул, чувствуя, как в нем вскипает ярость.

– Человек без души будет оплакивать ее потерю каждый день своей жизни. Человек разъяренный, которому нечего терять, может охотиться – он больше не боится попасть в ад. Меня нельзя спасти, Джоанна. Нельзя исповедаться в потере души. Невозможно покаяться, когда внутри нечего исцелять.

И тут она сделала нечто неожиданное. Обняла его. Он застыл, не зная, что предпринять, но она не отпускала его. Она была гораздо ниже его ростом, ее голова доходила ему до груди. Ее волосы, как мягкий ореол, щекотали его подбородок.

– Ты так долго страдал, – сказала она.

Он сел на край ее кровати, неловко усадив ее рядом. Ему казалось, что внутри у него что-то сломалось, что-то такое, что до сих пор было туго натянуто, сжато – казалось, навсегда.

– Тебе сейчас нельзя оставаться одному, – сказала она. – Почему бы тебе не остаться здесь?

Он кивнул, и она отпустила и помогла лечь головой на подушку. Спустя мгновение он крепко спал.

День четвертый

Он проснулся, когда в комнате стало светлеть: наступал искусственный рассвет. Джоанна спала в своем кресле, уступив кровать ему. Она сняла протезы и казалась очень маленькой. У нее было спокойное неподвижное лицо, и он неожиданно испытал к ней теплое чувство. Он ждал, что ему станет стыдно за то, что он сорвался, ждал, что разозлится – ведь он показал ей свою уязвимость, но ничего не произошло.

Она, должно быть, услышала, как он ворочался, потому что открыла глаза и улыбнулась.

– Как ты себя чувствуешь?

– Лучше, – ответил он. – Гораздо лучше. На самом деле…