Блейк Крауч - Сосны. Город в Нигде

– У вас в сумке есть что-нибудь, чтобы закрыть рану? – осведомился он.

– Только технический скотч, – покачала она головой.

– Давайте. Лучше, чем ничего.

Подтащив сумку к себе, Беверли запустила руку внутрь.

– Мне приснилось, что вы сказали, будто приехали сюда в тысяча девятьсот восемьдесят пятом, или это произошло на самом деле? – поинтересовался Итан.

– На самом деле. – Она извлекла рулон ленты. – Что мне делать? Медицине я не обучалась.

– Просто оберните несколько раз вокруг ноги.

Приклеив кусок ленты, Беверли принялась раскручивать рулон, осторожно обвивая скотчем бедро Итана.

– Не слишком туго?

– Нет, в самый раз. Нужно остановить кровотечение.

Сделав пять оборотов, она оторвала ленту и разгладила ее.

– Я должен вам кое-что сказать, – сообщил Итан. – Нечто такое, чему вы не поверите.

– А вы попробуйте.

– Я приехал сюда пять дней назад…

– Вы мне уже говорили.

– Это было двадцать четвертого сентября две тысячи двенадцатого года.

Мгновение Беверли просто смотрела на него.

– Вы когда-нибудь слыхали об айфоне? – осведомился Итан.

Она покачала головой…

– А об Интернете? «Фейсбуке»? «Твиттере»?

…и продолжала качать.

– Ваш президент… – начал Итан.

– Рональд Рейган.

– В две тысячи восьмом Америка избрала своего первого черного президента Барака Обаму. Вы никогда не слыхали о катастрофе «Челленджера»?

Он заметил, что фонарик у нее в руке задрожал.

– Нет.

– Падении Берлинской стены?

– Нет, ничего такого.

– Двух войнах в Заливе? Одиннадцатого сентября?

– Вы мне голову морочите? – Беверли поглядела с прищуром: одна мера гнева, две – страха. – О боже! Вы с ними, не так ли?

– Конечно, нет. Сколько вам лет?

– Тридцать четыре.

– И ваш день рождения…

– Первого ноября.

– Какого года?

– Тысяча девятьсот пятидесятого.

– Вам должен был исполниться шестьдесят один год, Беверли.

– Не понимаю, что это значит.

– Тогда нас уже двое.

– Здешние люди… они не говорят друг с другом ни о чем за пределами Заплутавших Сосен, – промолвила она. – Это одно из правил.

– О чем это вы?

– Они называют это «жизнью текущим моментом». Не допускают никаких разговоров о политике. Никаких разговоров о прежней жизни. Никаких дискуссий о поп-культуре – кино, книгах, музыке. По меньшей мере тех, которые недоступны здесь, в городе. Не знаю, заметили ли вы, но тут нет практически никаких торговых марок. Даже деньги с придурью. До последнего времени я не замечала, но вся наличность здесь из пятидесятых и шестидесятых. Ни одной более поздней монетки. И ни календарей, ни газет. Единственное, благодаря чему я сохранила счет времени пребывания здесь, – это то, что я веду дневник.

– И почему это так?

– Не знаю, но наказывают за проступок сурово.

Нога Итана, сдавленная скотчем, пульсировала, но хотя бы кровотечение унялось. Покамест пусть его, но скоро повязку придется ослабить.

– Если я узнаю, что вы с ними… – начала Беверли.

– Я не с ними, кем бы они ни были.

Глаза ее набрякли слезами. Сморгнув их, Беверли утерла блестящие дорожки, оставшиеся на щеках.

Итан привалился спиной к стене.

Озноб и боли усугубились.

Он по-прежнему слышал, как дождь барабанит по кровле над ними, и по-прежнему за витражным окном господствовала ночь.

Подняв одеяло с пола, Беверли накинула его Итану на плечи.

– Вы прямо горите, – заметила она.

– Я спросил вас, что это за место, но настоящего ответа так и не дождался.

– Потому что я не знаю.

– Вам известно больше, чем мне.

– Чем больше знаешь, тем странней становится. Чем меньше знаешь…

– Вы провели здесь год. Как вам удалось выжить?

Она рассмеялась – печально и смиренно:

– Делая то же, что и все… покупаясь на враки.

– Какие враки?

– Что все чудесно. Что все мы живем в идеальном городке.

– Где обретается рай.

– Что?

– Где обретается рай. Это я видел на транспаранте на подступах к городу, когда пытался уехать отсюда вчера вечером.

– Когда я впервые здесь очнулась, то была так дезориентирована и так страдала от боли после автокатастрофы, что поверила, когда мне сказали, что я здесь живу. Проблуждала весь день в тумане, после чего шериф Поуп нашел меня. Сопроводил в «Биргартен» – тот самый паб, где мы с вами впервые встретились. Сказал мне, что я тамошняя барменша, хоть я ни разу в жизни и не обслуживала посетителей бара. Потом отвел меня в викторианский домик, которого я прежде и в глаза не видела, и сказал мне, что я дома.

– И вы ему просто поверили?

– У меня не было конкурирующих воспоминаний, Итан. В тот момент я знала лишь свое имя.

– Но память вернулась.

– Да. И я поняла, что что-то очень не сходится. Я не могла связаться с внешним миром. Знала, что это не моя жизнь. Но в Поупе было что-то такое, ну, зловещее, что ли. На каком-то инстинктивном уровне я понимала, что лучше не расспрашивать его ни о чем.

Машины у меня не было, так что я начала предпринимать длинные прогулки к окраинам городка. Но странное дело – всякий раз, когда я приближалась к месту, где дорога загибается обратно, угадайте, кто был тут как тут?.. До меня дошло, что Поуп на самом деле вовсе не шериф. Он начальник тюрьмы. Для всех живущих здесь. Я догадалась, что он каким-то образом меня отслеживает, так что в течение двух месяцев не высовывала головы, ходила на работу, ходила домой, завела парочку друзей…

– И они тоже на это повелись?

– Не знаю. На поверхностном уровне они даже бровью не повели. Ничем не выказали, что это из ряда вон. Через какое-то время я поняла, что ходить всех по линеечке заставляет страх, но перед чем – не знала. И уж конечно, не спрашивала.

Итан вспомнил соседскую вечеринку, на которую набрел – боже, неужели только вчера вечером? – казавшуюся совершенно нормальной. Совершенно безупречно заурядной. Подумал обо всех чудаковатых викторианских домиках Заплутавших Сосен и о семьях, в них живущих. Сколько же жителей – арестантов – поддерживают уверенный, беззаботный вид при свете дня, а ночью лежат без сна, устремив взгляд в потолок, с мыслями, несущимися чехардой, запуганные, тужась постичь, почему их заточили в этой живописной тюрьме? Наверное, не один и не два. Но человеку, как ни крути, свойственно приспосабливаться. Наверное, подавляющее большинство убедили себя, убедили собственных детей, что все в точности так, как и должно быть. Как было всегда. Сколько из них живут ото дня ко дню, текущим мгновением, отгораживаясь от любых мыслей и воспоминаний о той жизни, которую вели прежде? Куда легче смириться с тем, чего не переменишь, чем поставить все на кон, ринувшись навстречу неизвестности. Вовне. Столкнувшись с перспективой жизни за тюремными стенами, люди, прожившие в заключении много лет, часто совершают самоубийство или идут на рецидив. А тут разве иначе?