Галина Полынская - Перстень отравителя [litres]

Вот так они и были вынуждены изображать благородных опекунов. Своих детей у них не было, они взяли в дом девочку каких-то дальних родственников. Мать ее вроде умерла, отец не мог или не захотел ее кормить, я не помню подробностей. Мне к этому моменту было уже лет тринадцать, девочке десять, звали ее Алоли. Она была милой, всего боялась, наверное, я был бы таким же, окажись на ее месте. Мы подружились. Можно сказать, я потихоньку прикармливал ее с руки, как дикого зверька. И когда мы начали немного друг другу доверять, я показал ей свою секретную комнату, свою тайную обитель, о которой никто, кроме меня, не знал. У нашего дома был подвал с входом из кладовой. Дядя с тетей понятия о нем не имели, им даже в голову не приходило, что этот дом может расти как вверх, так и вниз. Для них это было слишком сложно. Туда, в этот подвал, я тихо прятал годами различные книги, дневники, письма, бумаги, предметы, коллекционные вещи – все то, чего эти жадные пальцы касаться не должны. Им вполне хватало блестящих грошовых статуэток и позолоченной стеклянной посуды.

Я рассказывал Алоли о перстнях великих людей, о том, кем были эти люди, об истории Египта, о том, что по дневникам своего деда и записям отца учу языки и науки… Она вряд ли что-то понимала, конечно, но слушала с таким же чистым интересом, как ты меня сейчас слушаешь, Анубис.

Хатем перевел дух и опустил взгляд. Его слушатель молчал, ожидая продолжения.

– Уже ночью мы вернулись наверх, уставшие, легли на диван в обнимку. И проснулись от криков. В комнате были какие-то люди, тетя. Она кричала, что я сумасшедший, я опасен, я совращаю свою сестру. На следующий же день меня определили в психиатрическую клинику. Там я провел месяца три, прежде чем со мной заговорил главврач. Спросил меня: «Ты сын Салеха Морси? Ты разве не погиб?» Что мне осталось сказать, только дать надежду – скоро погибну. Подождите немного.

– Понемногу мы стали общаться, я рассказал свою историю. Доктор Фансани Бакри оказался хорошим человеком. Он не знал моего отца лично, но ценил его помощь Каирскому медицинскому университету, в котором еще и преподавал помимо работы в клинике. Доктор Фансани предложил мне поступить в медицинский институт с проживанием в пансионе при нем. Он брался подготовить меня к экзаменам и похлопотать о койке в комнате. Не описать, с каким почтением и благодарностью я принял эту помощь.

Пару раз в году, а то и реже, дядя справлялся о моем лечении. Доктор Бакри отвечал, что прогресса пока мало, лечение следует продолжать. А я тем временем уже находился в пансионе и готовился к экзаменам. Неожиданно для меня самого у меня обнаружились незаурядные способности к медицине. Думаю, если бы Фансани их не раскрыл, я так никогда бы и не узнал о своем таланте.

Иногда до меня долетали слухи о жизни «моей семьи», дядя бесконечно общался с адвокатами, пытаясь добраться до основных счетов отца, но завещание было составлено так, что до моего совершеннолетия опекунам выделялась весьма и весьма скромная сумма, в обрез на содержание дома, одежду и пищу. Доступ к основным счетам получал только я по достижении совершеннолетия – двадцати одного года и то распоряжаться средствами в ближайшие пять лет имел право только под наблюдением адвоката отца.

– И много там было средств, на этих счетах?

– Достаточно много. Боюсь, дядю Азибо просто раздавили бы такие богатства, если бы он мог представить себе все эти цифры в чем-нибудь осязаемом, например в количестве бочек глины и банок с глазурью. Дядя пытался и к адвокату отца подобраться, но тот не желал с ним вести переговоры.

– Но рано или поздно дядя должен был узнать, что ты не в клинике лечишься, а вполне себе благополучно учишься в университете.

– Доктор Фансани это предусмотрел, – усмехнулся Хатем. – Он сказал дяде, что забирает меня жить в клинику при университете, где случай моего психического расстройства будут изучать студенты. Дядя Азибо, толком так и не научившийся пользоваться унитазом, поверил бы чему угодно из уст «уважаемого, образованного человека», а так он называл любого, кто умел шнуровать ботинки. Да и ему было все равно, главное – я живой и они меня не видят в доме.

К окончанию университета «семейство» обо мне и вовсе перестало вспоминать, войдя во вкус городской жизни. Все средства они тратили только на себя, я жил на университетскую стипендию, иногда готовил к экзаменам будущих студентов – мне хватало. Пару раз я прогуливался возле своего дома, видел тетю Наиму, но она меня не узнавала. Однажды дождался, когда они все уехали, и зашел в дом. Ключи у меня были, замки они не меняли. Долго ходил по комнатам – все изменилось просто до неузнаваемости. Они массу усилий приложили, чтобы избавиться от духа прежних хозяев, чтобы даже воспоминания о моих родителях сделались ничтожными и жалкими. И вот тогда я ощутил это, Анубис, почувствовал, как во мне вскипает ярость. Словно спекшаяся кора земли треснула и обнажилась воспаленная лава. Все, что мне нужно, все, что я буду делать дальше, пришло мне во всей полноте и открытости, будто развернулся перед глазами древний папирус с подробным, ясным текстом. Спустившись в подвал, я обнаружил свои сокровища нетронутыми, туда так никто и не додумался заглянуть. Я взял все, что смог унести, и ушел с твердым намерением больше никогда не возвращаться в свой дом до тех пор, пока мои опекуны живы.

– И как долго они прожили после твоего визита?

– Тетя Наима три месяца, а дядя полгода – его яд действовал медленнее, мне хотелось, чтобы он сполна насладился своим мучительным угасанием. Рассказать, как я это сделал?

– Не стоит, думаю, тебе и самому неприятно об этом вспоминать.

– Опять ты прав. Мне почему-то и впрямь было тошно даже думать об этом, хотя, казалось бы, я должен торжествовать и наслаждаться чувством облегчения.

– А что же девочка Алоли?

– К тому моменту ее давно уже выдали замуж, у нее была хорошая семья и маленькая дочка. Я никогда больше не напоминал ей о себе.

– Потом ты закончил университет, вернулся домой, выбросил на свалку вещи опекунов, все, до последней нитки. Но лава продолжала обжигать нутро.

– Да. И это был неутолимый жар. Но я надеялся все-таки его погасить. Дальнейшее тебе известно.

Феликс смотрел на его лицо, словно срисованное с древнеегипетских фресок с изображениями фараонов, разглядывал ясные глаза с длинными густыми ресницами, которым бы позавидовала любая девушка, черные с сильной проседью волосы, с которыми поработала рука дорогого парикмахера, чистейший, ясный лоб, не отягощенный тревогами и сомнениями.

– Ты хирург?

– Нейрохирург, – поправил Хатем. – Доктор наук Каирского медицинского университета.