Екатерина Лесина - Летняя практика

Красивы невесты.

И Хозяин вод за ними следом ступает. Каждый шаг его сотрясает землю. И кланяется малое воинство, уцелевшее в бою, скрежещет довольно: теперь-то пожалеют люди, что не померли быстрою смертью.

Егор уже жалел.

Он, завороженный, глядел на существо, которое походило на человека.

Огроменного человека.

Егор хоть и не мал, да ему едва до середины плеча достанет.

Высок Хозяин.

Страшен.

Лицо его, раздутое, что у утопленника, потемневшее, покрыто квадратной мягкой чешуей. Глаза за веками прозрачными что окна, рыбьими пузырями затянутые. Вместо носа – прорези. Рот безгуб. Зубы остры. Руки могучи.

Вот обхватил он полено да и раздавил в щепу.

Засвистели кикиморы.

Захихикали.

А подгорная тварь голову склонила, признавая чужую силу и власть.

Егор сглотнул.

От теперь им точно смертушка пришла… пришла, стала и ухмыляется зубастою пастью. А девки мертвые, за руки взявшись, хоровод завели… и запели… что запели?

Песню, само собой. Славную. Хорошую. Слушай, Егорушка, для тебя она… слушай и вспоминай…

О веснах скоротечных… были и не стало… о матушке разлюбимой, которая детей своих холила, лелеяла, как могла, берегла… о судьбе горькой… о том, как не стало матушки, как сгорел от горя батюшка… как родня злая сиротинушку прибрала…

Горько на сердце.

Душа криком кричит от этой песни. И диво, что не понимает Егор ни словечка, а все одно от горечи давится. И слезы из глаз текут.

– Не слушать! – Окрик Люцианы Береславовны рушит песню эту. – Не слушать, а то заморочат вконец… Егор…

Он и рад бы, но как их не слушать?

Ее вот, к ограде подошедшую.

Самую первую.

Облетели первоцветы на веночке, лег лепесток к бледной губе. И глаза ее – омуты, манят, и как устоять пред ними?

Никак.

Дышать и то с трудом выходит.

А они все поют… про людей злых, которые сирот беззащитных обижали… про то, как заставляли работать от зари и до зари… про голод и холод… про молодца красного, объявившегось одного дня.

Пойдем со мною, красавица…

– Егор! – Пощечина обожгла и отрезвила. – Егор, если ты не способен выдержать внушение…

Люциана Береславовна вцепилась в плечи. И пальцы ее что гвозди, того и гляди проткнут и кафтан, и рубаху, и кожу с мясом. И сама она страшна…

Человек?

Ложь.

Нет ни в ком из них человеческого. Егор огляделся и ошалел от того, что увидел… стоит тварь, волосом волчьим поросшая, страшна и клыкаста, за другую держится, которая вроде как из огня живого сплетена. Третья и вовсе столь отвратна, что мутит – будто с живого человека шкуру содрали да так и оставили… и все три твари на него пялятся.

Фрол Аксютович – гниет заживо и сам того не разумеет.

Женушка Еськина – угораздило ж его, бестолкового! – на кикимору похожа. Зыркаста и длиннорука. Пальцы растопырила, когти выпустила…

– Очнись!

Он бы и рад. Он знает, что все это ненастоящее, но… но песня зовет… ему дослушать надо. Во что бы то ни стало дослушать…

Сбежала.

И пусть не любила… готова была полюбить уже за то, что вызволил, вытянул… сынок хозяйский поглядывать стал криво да все ущипнуть норовил… хозяйка, это завидя, только ругается крепче… да и сам хозяин глаз не спускает. В пору девка вошла.

Кому пожаловаться?

Некому.

Только ему, чужаку. Он поклялся, что законною женой сделает… и если так, то лучше… а то ведь ославят, да и кому она, бесприданная, неприкаянная, нужна была?

Слезы Егоровы сладки.

И она бы попробовала. Ему ведь не жаль слез? Конечно, не жаль…

Дева-птица тряхнула… уродлива, как гарпия, про которых Егору рассказывали… про край мира… про земли сухие, где дождь идет один раз в три года… про людей черных…

Не слушать.

Он ведь не безвольная тряпка… он сумеет справиться.

Зачем, Егорушка? С нами пойдем. У нас хорошо… и зря она боялась… сперва-то жалась к спасителю, но и он обманул. Привел в село. Опоил… она помнит, как поднесли ей квасу горького и женщина со строгим лицом косы чесала, плела и выплетала… как платье надевали нарядное… вешали на шею жемчуга… пальцы кольцами унизывали… а она сидела, все понимая, но не способная воспротивиться.

Боялась, да.

Зелье страх не притупило. Оно вовсе ничего не притупило, это зелье.

Нет.

К чему противиться? Войди в хоровод… братом станешь… и ложь это все… не нужны Хозяину вод невесты… он един в двух телах, что мужском, что женском… это люди придумали… а он себе дочерей прибирает…

Страшно только поначалу.

Когда идешь да по мхам босиком. Когда мхи эти, придавленные, воду пускают и она, студеная, касается ступней. Обжигает холодом…

А потом со вздохом раскрывается топь.

И ты умираешь.

Умирать тоже страшно. Зелье отпускает… иные кричали, бились, но темная вода глотку заливала. А после, со смирением, приходил покой.

Внизу хорошо.

Стоят чертоги о ста десяти столпах. И каждый – резной. В них, в чертогах, горит черное солнце мертвых. И котлы кипят, туманы болотные рождая. В них, в чертогах, кикиморы да навки верные служат… и волосы чешут, и косы плетут…

Сундуки с жемчугами.

С бурштыном морским, который по рекам осетра несут.

С рогами зверей огромных, ноне которых не осталось. Со всяким скарбом – бери и владей… и там, в зале из мертвых костей сотворенном, стоит трон из черепов, а на нем сам Хозяин восседает грозный.

С чужаками он грозен, а тем, кто доброй волей под руку его пойдет, он станет отцом…

Ты же своего отца не знал, Егорушка… а Хозяин сына лишен был… переступи черту, отринь страхи и будешь вознагражден… сядешь по правую руку его… и силу получишь такую, о которой иные люди и мечтать не смеют.

Властвовать станешь над болотами.

Озерами.

Ключами да реками. Над водами всякими, которые из земли родятся.

– Н-нет! – Егор немалым усилием воли закрыл глаза.

Он человек.

И человеком останется. Хватит… он и без того довольно ошибался.

– Вы все одно умрете, – мягкий голос девы проникал в самую душу. – Все вы, тут стоящие… вы пришли незваными. И болото поглотит вас, да так, что не останется ни памяти, ни костей… так чего же ты, Егорушка, цепляешься за глупую честь?

За тех, кто тебе чужой?

Отринь.

Отступи.

Позволь помочь себе… и там, после смерти, будешь награжден.

– Нет, – второй раз отказать той, которая больше не казалась красивой, было легче. Теперь Егор видел и мертвенную бледность ее лица, и синюшные пятна. И слышал запах – застоявшейся воды, травы, которая в этой воде гнить начала…

Растянулись в усмешке губы болотной красавицы.

А слезы высохли.

Пусть так. Ты сам выбрал свою судьбу…

Люциане Береславовне страшно не было.

Отбоялась свое.

Отгорела.

Сначала, когда поняла, что попалась в силки по собственной глупости… и ярилась, и грозилась, и плакала, молила… а оказалось, никому-то до слез ее дела не было. И смирилась даже. Может, сама, может, настоям благодаря, которыми Марьяна Ивановна потчевала от души. Уговорам ее… главное, что заледенела еще тогда… и лед этот долго отходил.