Екатерина Лесина - Летняя практика

Еще одна изба загорелась, на сей раз ближняя… и вторая…

Он шел по улице не таясь, позволив огню вести себя, и оттого казался сущим безумцем. А может, безумцем он был, иначе как объяснить.

– Эй, чудище-идолище! – крикнул Кирей, остановившись позади твари подгорной, которая от этой наглости, не иначе, онемела. И про виверния забыла.

– Выходи сражаться!

Тут уж и виверний онемел.

Только хвостом щелкнул, разбивая остатки печи.

Ох, был бы он человеком, сказал бы герою… и мыслится, не все слова были б Арею знакомы.

Кирей же, вспыхнув костром, пустил пламя под копыта, заставивши тварь попятиться. Да только одного огня было слишком мало, чтобы напугать того, кто страху вовсе не ведал.

Тварь повернулась и ударила хвостом…

Кирей отскочил. А виверний, соскользнув с поломанной печной трубы, хлопнул крыльями. Узкое тело его поднялось в воздух, чтобы слететь на хребет зверя. Когти пробили шкуру подгорной твари, а зубастая пасть виверния сомкнулась на могучем затылке.

Была бы тварь живою, этого бы хватило.

Арей поморщился, почудилось ему, будто бы слышит, как трещат кости… и как хрустят крылья виверния под ударами скорпионьего хвоста… как воняет шкура, опаленная пламенем…

Не слышал.

Еська, глаза закативши, заваливаться стал, но ему Арей не был способен помочь, он только и успел, что замкнуть прерванный круг.

Трое осталось.

Евстигней смотрит исподлобья, мрачен и спокоен.

– Я их пустил, – сказал он, хотя ж об этом никто его не спрашивал. – Я виноват. Но я не мог иначе…

– Потом покаешься. – Отвлекаться еще на беседу душеспасительную Арей не мог.

Пламя гудело.

Тварь кричала, норовя увернуться и от одного, и от другого врага. И кажется, готова была бы отступить, да кто ж ей позволит. Вот крылья виверния полоснули по бокам, оставляя на них глубокие рваные раны, которые сочились дымом. Вот пламя обвило могучие ноги, дивным венцом легло на рога… ослепило глаза…

– Думаете, управились? – Марьяна Ивановна смела огонь, который посмел приблизиться к ней, тронуть грязное драное платье. – И на огонь сила есть… эй, Хозяин, поглянь, какие к тебе гости пожаловали… и дань платить не желают.

И клюкой оземь ударила.

Правда, девицей-раскрасавицей не обернулась, и вовсе никем не обернулась, так и осталась умертвием, но на зов ее откликнулись болота.

Арей услыхал, как загудели глубоко под землей ключи, набирая силу. И как вся ленивая, сонная громадина трясин да мхов встрепенулась.

Разлепила очи сонная топь.

Потянулась.

Пошла трещинами озер и озерец. И с нею очнулся от вековечного сна тот, кого именовали Хозяином вод.

– Задница, – мрачно произнес Еська.

И Арей мысленно согласился с ним. Как есть задница…

Дракон стоял, разглядывая нас огненными очами, а я не могла отделаться от мысли, что от сейчас меня сожрут. Или испепелят. Но нет, качнулась огромная морда, вздохнула, обдавши жаром, и отступила, отползла, взмахнула куцыми костистыми крылами. А ветер-то поднялся всамделишный, от этого ветру и я пригнулась, Лойко наклонился, Кирей же вовсе присел.

– Вот тебе, бабка… и пироги со смаком, – пробормотал он, глядя, как зверюга этая в небо взвилась. – Ничего не скажешь, провели обряд…

Дракон сделал круг по-над лесом, и в небесах он уже не гляделся костями, но будто бы успели обрасти они призрачною плотью. А я вспомнила, что та же Милослава сказывала, что истинные драконы были самою сутью магии.

И выходит, вправду ожил?

– Ну… – Кирей дракону вслед рученькой помахал, был бы платочек, и им бы сподобился. А ныне просто смахнул слезу с глаза, видать, ветром чегось надуло, и молвил: – Мне пора.

– Куда?

Отпускать Кирея я не желала, как и оставаться одна со своим мужем, который, супротив обещанного, помирать не спешил, но был живее всех живых.

– К героической гибели, если память мне не изменяет…

И подмигнул.

А Лойко меня за локоток попридержал, мол, героическая гибель – дело такое, не след ей мешать.

Кирей отступил.

И еще на шаг.

И сгинул, оставивши нас вдвоем на поляне.

– И что теперь? – Я глядела на того, кто ныне был моим мужем. Вот ведь… а бабка обрадуется… и вправду царевич всамделишний, хотя ж и не живой, но и на мертвяка не больно похожий.

Красивый.

Молодой.

Радуйся, Зослава, да только радости ни на грошик. Что я Арею скажу? Как вовсе в глаза гляну? Недаром девкам, которые двум обещались, вороты мазали… мне не только вороты, мне всю хату изгваздай – и правый будешь.

– Не печалься. – Лойко протянул руку. – Мне недолго осталось. Это еще эхо силы держится. А сгинет, то и я с ним…

Не то чтоб я ему гибели желала.

Точней, половина моя и желала, и радовалась, что вскорости, ежель не обманул, сгинет Лойко и стану я свободная. Кирей промолчит, да и мне об этое свадьбе говорить не обязательно. Язык бабу до беды довел, так и мне…

Другая половина стыдила.

Нехорошо ближнему гибели желать, пущай он и говорит, что мертв, да… может, сыщется средство какое? Ежели попросить того же Фрола Аксютовича? Иль Люциану Береславовну? Она многое ведает, и неужто среди книг ейных не найдется одной, махонькой…

– Не надо. – Лойко руку стиснул. – Я уже и так изрядно пожил сверх срока… заждались меня… ты, Зослава, просто если вдруг сподобишься в храм заглянуть, поставь свечку за меня.

Поставлю.

И помолюсь.

И… не время о том думать.

Он же, к чему-то прислушавшись, нахмурился вдруг:

– Нехорошо…

И я прислухалась.

Тишина.

Ни драконов, ни героев, ни даже воронья, героям отходную спеть завсегда готовое. Да что воронье, захудалого комара – и того не слыхать… взаправду тишь да глушь. А Лойко все сильней хмурится.

– Она позвала…

– Тебя?

– Нет. Того, кого звать нельзя было… идем, сейчас я свободен в своих поступках. И если уж недолго осталось, надо потратить это время с пользой.

Лойко – от не могу об нем как об царевиче Зимовите думать – меня оглядел с ног до головы и вздохнул тяжко:

– Тебе туда соваться не след, но и оставить не рискну. Держись меня. И… Зослава, пожалуйста, умоляю, не геройствуй.

Они шли длинною вереницей, мертвые девки в свадебных нарядах. На первых-то самых платья простые, даром что в красный цвет крашены да бусами расшиты, а чем дальше, тем богаче становилось убранство.

Не на убранство Егор смотрел.

На девок.

Сердце холодело… вот первая остановилась. Еще боса, простоволоса, а на волосах тех – веночек из цвету полевого.

Сколько лет минуло? А не тронула вода лица девичьего, отступило и время. Вот осталась кожа бела, бровь темна. Вот и застыло в глазах отчаяние… и губы скривились в подобии усмешки.

А за ней другие.

У иных в волосах уже не цветы – венчики серебряные… и золотые… и жемчугами отделаны. На запястьях кандалами браслеты золотые. На шеях – ожерельев грозди.