Роберт Маккаммон - Слушатель

Как долго он там стоял, толкаясь среди смеющихся незнакомцев, которые не обращали на него внимания, он не знал. Единственное в чем он точно был уверен, что не является частью этой вечеринки, и никакая его часть никогда не будет ей принадлежать. Внезапно оркестр издал взрывной разминочный звук, и его долговязый лидер в серебряном костюме и с блестящими волосами вышел вперед, поднес мегафон ко рту и сказал, что хочет предложить всем исполнить песню «Happy Birthday» для очаровательной и прекрасной мисс Авы Гордон. Его предложение было встречено криками и возгласами представителей высшего общества.

Прежде чем они запели песню, кто-то схватил Кертиса за левую руку чуть выше локтя, и рядом с ним материализовался суровый дворецкий, до этого стоявший у парадных ворот.

— Я получил инструкции, — сказал он, в то время как лидер оркестра начал отсчет до трех с помощью своих барабанных палочек, — вернуть вас на кухню.

Кертис шел впереди мужчины, когда раздались первые аккорды «Авангарда», и голоса — большинству обладателей которых медведь на ухо наступил — взлетели, усиливая жуткое впечатление от нависающих дубов, которые в разноцветном свете фонарей ввели Кертиса в заблуждение, что он уходит из особняка Гордона вот уже несколько лет.

Его оставили на кухне на милость женщины-линкора, которая все еще стреляла из своих пушек в несчастных и обезумевших поваров поверх кастрюль с парящими мучениями. Произошел короткий обмен фразами между ней и конвоиром Кертиса, но женщина так и не удостоила его взглядом. Сейчас же, когда он стоял на месте — безмолвный и оцепеневший — не зная, куда двигаться и что делать дальше, взгляд женщины нацелился на него, как пушка, и она спросила:

— Ты хочешь забрать свой подарок, сынок?

— Нет, — пробормотал он и тут же повторил чуть громче: — Нет, мэм.

Она больше ничего не сказала и прошествовала вдоль ряда кастрюль, проверяя процесс готовки, а затем снова взглянула на Кертиса и поманила его к себе пальцем.

— Подойди сюда и возьми кусок праздничного торта, — сказала она.

По полу, отделанному уложенной в шахматном порядке плиткой, он прошел к небольшому квадратному столу, на который ему указала женщина, и она же жестом пригласила его сесть на один из крепких стульев. В следующий момент она поставила перед ним желтую тарелку с куском белоснежного торта, украшенного фиолетовой и зеленой глазурью, и стакан зеленого пунша, охлажденного кубиком льда. Последним штрихом стала вилка, взятая Кертисом из ее протянутой руки. Женщина осталась стоять рядом с ним, от нее исходили множественные кухонные запахи, буквально впитавшиеся в ее угольную плоть: ароматы гамбо, речных раков, жареной курицы, фрикаделек по-итальянски и кукурузных клецек.

— Этот кусок от первого торта, который мы сделали этим утром, — ответила она на вопрос, который он еще не успел задать. — Он рухнул и остался лежать, как смачная коровья лепешка после летнего дождя. Если можно так выразиться, конечно. Так что он достался прислуге.

Кертис поблагодарил ее и начал есть, но не смог распробовать ничего кроме вкуса сладкого бархата на языке.

— Мэйхью , — сказала женщина. — Я знала одного Мэйхью. По имени Джо.

— Это мой отец.

— О, хм, да неужели? Однако ты на него не похож. Твоя мама вообще тебя кормит, мальчик? Есть худые — одни кожа да кости, а ты выглядишь еще хуже.

— Я похож на свою маму.

— Я помню, что Джо был крупным парнем. У него была косая сажень в плечах и крепкая широкая спина. О да, я помню его. Я работала на хлопчатобумажной фабрике в доках на Хармони-Стрит. То место сгорело, его давно уже нет. Но я помню, как обезумевшие от усталости черные парни приходили туда после того, как целый день таскали грузы, и как они смеялись, кричали и поднимали жуткий гвалт. Твой папа был одним из них.

— Я не слишком хорошо его помню, — сказал Кертис, продолжая поглощать торт и оставляя на тарелке только крошки.

— Да, — сказала она. — Ужасно, что с ним такое случилось. Мне жаль.

— Вкусный торт, — сказал Кертис. Он сделал большой глоток пунша, который напоминал смесь сладкого сока лайма с небольшим добавлением шипучей газированной воды. — И это… тоже очень вкусно, — добавил он.

— Да, — кивнула женщина, и он так и не понял: поддержала ли она этим свою собственную фразу о судьбе Джо Мэйхью или ответила на комплимент Кертиса. Она постояла рядом с ним еще пару секунд, наблюдая за тем, как он ест, но взглядом, который, скорее всего, был обращен в другое время и в другое место. Затем она сказала: — Уйдешь, когда все съешь. И скажи маме, чтобы она чаще кормила тебя фасолью и кукурузным хлебом, а то тебя может ветром унести.

Озвучив это наставление, она отошла от него и вернулась к делам на кухне. Кертис подумал, что она, вероятно, в этом доме занимает должность управляющей или вроде того. А сам он мог быть здесь лишь никем. Осознание этого было горьким, и Кертис почувствовал, как нечто тяжелое буквально нависает над его головой. Он понимал, что этот дом — последнее место, где бы ему хотелось задерживаться.

Оставив пустую тарелку и пустой стакан, Кертис вышел из кухни, вывел свой велосипед за ворота, а дворецкий, который стоял на страже, открыл их для него. После он снял пиджак, сложил его и вернул в корзину и надел зажимы на брюки. Решив не оглядываться на дом Гордонов, он уселся на свой велосипед и направился к Марайас-Стрит, подальше от звуков смеха и веселья. Для самого себя Кертис Мэйхью сейчас был лишь одинокой фигурой, движущейся сквозь ночь.

Кертиса всегда изумляло то, как мир мог настолько меняться от квартала к кварталу, однако именно так и обстояли дела. Когда он приблизился на своем велосипеде к Эспланад-Авеню, его разум все еще был загружен разочарованием и замешательством, которые обрушились на него на вечеринке Авы Гордон. Он проехал большие добротные дома, защищенные стенами и воротами, и внезапно остановился, будто кто-то приказал ему, потому что въехал на суровую территорию восточного Треме. Здесь контраст между мирами оказался слишком уж разителен — перед его взглядом выстроились многочисленные ряды одноэтажных хижин с небольшими подъездами, плотно жавшихся друг к другу. Некоторые домики были спрятаны в глубине улиц, несколько — ярко раскрашенных — маячило, словно образы лихорадочных снов. На одних краска со стен и вовсе облупилась, требуя срочного ремонта, на других — жестокое солнце заставило ее выцвести до оттенка слоновой кости. Часть хижин представляла собой руины, часть сгорела и превратилась в пропитанные влажностью обломки, заросшие деревьями, как будто ревнивая рука самой земли отвоевывала обратно украденные у нее ранее участки. На самой улице было разбросано много мусора, то тут, то там была видна грязь.