Хосе Сомоса - Соблазн

Я часами лежала, чувствуя себя так, словно даже мое дыхание может заразить любого, кто приблизится, вирусом, вызывающим кровотечение. Меня держали за полупрозрачными занавесками и разглядывали из-за них как до сих пор не каталогизированное животное. Меня переодевали, ничего заранее не сообщая, иногда вообще оставляли голой по нескольку минут, с мыслью, что так я не смогу подготовить ни одной маски, требующей какого-никакого специального костюма. Стоит ли говорить, что мои настойчивые вопросы полностью игнорировали, пока наконец не появился Тот, Кто Отвечает – тип в рубашке, без пиджака, в очках и с таким выражением лица, что сразу стало понятно: он гораздо больше времени смотрит в монитор, чем на людей. Он явился в окружении службы охраны.

– Ваша сестра вне опасности, – заявил он.

Но я спрашивала и о Мигеле, и молчание по поводу его состояния пронеслось ледяным ветерком по моему затылку.

Чиновник скрестил руки на груди и продолжил:

– Ларедо потерял много крови, сейчас он в отделении интенсивной терапии. Пуля не задела ни сердце, ни основные кровеносные сосуды, однако прошла через верхушку левого легкого. Прогноз – сдержанно-хороший.

Услышать, что Мигель жив, было таким облегчением, что мне захотелось подпрыгнуть. Но я даже не улыбнулась, верная своему воспитанию наживки. Нередки случаи, когда из-за несвоевременного выражения эмоций можно потерять все, это я знала очень хорошо.

В обмен на эту информацию я должна была поделиться своей. Я говорила о Клаудии, о Женсе, о своих подозрениях относительно того, что они сделали в прошлом, и о том, что они делали у меня на глазах. Говорила о Йорике – о том, что, по-моему, он собой представляет и какой эффект производит. Последняя часть моих показаний была особенно детальной, потому что, за исключением Веры и меня, все, кому довелось испытать на себе ее воздействие или кто умел ее изображать, в том числе Клаудия и Женс, унесли эту тайну в могилу. Пока я говорила, человек этот только слушал и кивал. Никто ничего не записывал, и я подумала: если бы мои мысли были образами, они повесили бы дополнительную камеру – фиксировать образы.

И когда этот инквизиторский допрос завершился, мне позволили увидеть Веру.

Она была в такой же палате, как моя, но с охранниками при входе. Понятное дело, это не ее охраняли от возможных враждебных действий, а всех остальных защищали от нее. Она была простая девчонка, или, по крайней мере, такой казалась, но ею овладели при помощи Йорика, а Йорик, совершенно очевидно, пока сбивал их с толку. Кроме того, порой неясно, когда именно маска утрачивает свою эффективность, хотя она и может быть повторена вновь. Как бы там ни было, меня пропустили – и она была там. Глаза в пол, смиренная, вся какая-то маленькая, внешне совсем неопасная.

Я на нее взглянула, и у меня возникло странное ощущение «на грани всего сразу» – радости и печали, доверия и сомнения, умиротворенности и тревоги. Этим ощущением, по мысли Женса, пронизаны последние творения Шекспира, где автор старался преодолеть границы между театром и литературой. В частности, мне вспомнилась последняя его пьеса, в которой заметны эти попытки, написанная в соавторстве с Флетчером, – «Два знатных родича». Вот так и мы с Верой – в одинаковых больничных халатах, связанные отдаленным, но все же заметным физическим сходством: знатные, или же незнатные, родичи, встретившиеся практически впервые после долгой разлуки.

Словно подтверждая на деле наше родство, мы одновременно произнесли:

– Как ты себя чувствуешь?

И улыбнулись, не зная, как начать эту трагикомическую сцену.

– Давай ты первая, – предложила я.

– У меня все хорошо. Говорят, что я сплю почти по двенадцать часов в сутки. А ты как?

– Да то же самое. Ты же знаешь – чтобы начать сибаритствовать по полной программе, только-то и требуется, что заболеть.

Я была страшно рада вновь увидеть ее фирменную улыбку.

– Да, но ты не выглядишь больной, – сказала она.

– Хочешь сказать, что я растолстела?

– Вовсе нет – ты все такая же длинная, стройная и…

– И «неотесанная», – докончила я, узнав шутливую фразу, которую часто адресовал мне папа. И меня кольнуло изумление. Я уже не в первый раз задалась вопросом: что на самом деле помнит о родителях Вера, а что в ее познаниях – всего лишь память о моих рассказах? – Не думаю, что удастся растолстеть на той стряпне, которую здесь приносят.

– Это уж точно. – Она теребила край простыни.

Мне не хотелось, чтобы она разволновалась от разговоров о том, что с нами произошло, но Вера – моя сестра, к тому же еще и наживка, как и я: мы привыкли погружать скальпель в самую сердцевину сознания. Так что я подсела поближе и принялась поглаживать ее руку:

– Мне жаль, что так получилось с Элисой… Очень жаль.

Она пожала плечами, но слезы сдержала: по-видимому, хотела показать, что может с этим справиться.

– Ты все помнишь?

– Да. – Она поколебалась. – Это мой провал…

– Нет, ты спасла мне жизнь. И вела себя как настоящий профессионал.

– Я позволила собой овладеть. Попала в ловушку.

– Клаудия оказалась слишком крепким орешком для всех.

Но не в этом заключалась ее главная мука, и, постаравшись сгладить мелкие шероховатости, я, как полная дура, не заметила более серьезной проблемы.

– Знаешь?.. – прошептала Вера. – Сначала я ведь не хотела… стрелять в… в нее…

Я кивнула, думая, что понимаю, что она имеет в виду. «Не хотела стрелять в нее, а хотела, наоборот, в тебя » – вот та фраза, которую она не решилась произнести. Естественно, она наклонялась и брала в руку пистолет с другим намерением, но передумала или же усилием воли заставила себя это сделать – в последнюю секунду.

– Вера, дорогая, успокойся. – Я обняла ее, увидев выступившие слезы. – Сильная одержимость оставляет свои последствия, ты не должна себя из-за этого корить… Твой псином был склонен защитить ее, потому что Клаудия стала для тебя источником наслаждения. Но в конце концов ты решила защитить меня, а это доказывает, что я тебе даю счастья больше. – Мне не удалось вызвать на ее лице улыбку, но, по крайней мере, плакать она перестала. Я поцеловала ее в голову и прибавила: – Кроме того, хорошо, что ты на своей шкуре узнала, что такое быть одержимой. Каждая хорошая наживка должна испробовать на себе свое же лекарство…

Она отстранилась и подняла на меня удивленные заплаканные глаза.

– «Каждая хорошая наживка»?

Я кивнула:

– Ты и сейчас хорошая, но скоро станешь еще лучше.

– Я не совсем уверена, что хочу продолжать этим заниматься…

– Сейчас рано принимать такого рода решения, тебе не кажется?

Она смотрела на меня во все глаза. Ее улыбки – одна за другой – были похожи на недоношенных детей, умиравших сразу после рождения.