Хосе Сомоса - Соблазн

Из-за тревоги за Веру я допустила серьезнейшую ошибку и теперь за это плачу́ – и очень дорого.

Стала думать об оставшихся возможностях. Не нашла ни одной. Женс предупреждал меня: «С того момента, когда он разденет тебя и перевяжет лицо веревками, начнется обратный отсчет. С этой минуты твои шансы захомутать его будут стремиться к нулю». Ясное дело, мы оба – и Женс, и я – полагали, что у меня будет возможность разыграть маски, и, соответственно, готовясь к встрече с Наблюдателем, я шла тем единственным путем, который доступен наживке. Но я не могла предвидеть подготовленного им трюка. Я рассчитывала найти свою сестру – живой или мертвой, а не напороться на шантаж при помощи датчиков отслеживания поведения, есть они здесь или нет. Это спутало все карты, связало мне руки надежнее, чем веревки. Я была почти уверена, что Наблюдатель лжет, что не может такого быть, чтобы его датчики просчитали быструю маску. И если я хочу иметь ничтожный шанс спасти Веру или выжить самой, я должна-таки отважиться на маску – рано или поздно.

Но чтобы принять решение, нужно спокойствие и время, а я уверена, что Наблюдатель не даст мне ни того ни другого.

Как он пришел, я не услышала. Мальчик незадолго до этого включил грохочущий рок.

– Выключи это, – велел Наблюдатель.

Внезапно наступившая тишина встревожила не меньше шума. К этому моменту не было уже ничего, что не причиняло бы беспокойства.

– Ты дал воды?

Долю секунды я не могла решить: вопрос о щенке или обо мне.

Ответа не последовало. Наблюдатель повторил вопрос, и ребенок сказал «да».

– Отвечай, когда я тебя спрашиваю, Пабло.

Я так и лежала на полу – лицом вниз, вцепившись в веревки, соединявшие руки и ноги, чтобы хоть немного ослабить напряжение. Когда я уставала, то старалась напрячь мышцы ног. Боль в отрезанном пальце, как голодный пес, в любой момент готова была сорваться с цепи. Все было хреново, но я знала, что худшее впереди.

Чувствую его прикосновение – и страстно желаю, чтобы моя кожа стала кислотой и сожгла его пальцы. Он проверил мне пульс на шее, осмотрел повязку, сделал укол в правое предплечье. Наверное, какой-то анальгетик. Наблюдатель не хочет, чтобы я лишилась чувств раньше, чем начнется спектакль.

Единственное, что я могла видеть, – его упертое в пол колено под черной тканью опрятных, выглаженных брюк. Вдохнула аромат мужского парфюма. Тут он дернул меня за руку, и я оказалась на боку. Одновременно с вырвавшимся у меня стоном я почувствовала пластиковое горлышко во рту, просунутое между веревок. Выпила столько, сколько смогла. Часть воды выблевала назад. Наблюдатель выглядел расплывчатым силуэтом в слепящем свете.

– Хорошо отдохнули? – Он завинтил крышечку. – Хотите есть? Что еще мы можем для вас сделать?

Ни один из вопросов не требовал ответа. Но я заметила, что время от времени мужчина оглядывается и немного отодвигается. «Проверяет, не заслонил ли глазки датчиков», – подумала я.

Снова послышался визг, на этот раз совсем слабый, и строгий папаша поднял голову:

– Отнеси собаку вниз, Пабло.

– А здесь ее нельзя держать?

– Я уже сказал. И сходи прими душ, переоденься и надень ботинки.

Воцарилась напряженная тишина, разорванная грохотом. Что-то упало на стол за спиной Наблюдателя и прокатилось до самого края: мальчик, несомненно раздраженный, уходя, швырнул электронож, который держал в руке. Его отец изобразил тяжелый вздох. Снова перевел взгляд на меня и улыбнулся. Вид у него был такой, словно он извиняется за поведение сына перед соседкой.

– Признаюсь, я и сам иногда его боюсь, – сказал он. – Он умный мальчик, но живет в своем собственном мире. Полагаю, это та цена, которую я плачу́, чтобы чувствовать себя в безопасности. Я уговорил его мать, в Брюсселе… Я там жил несколько лет, ты знаешь? Работал преподавателем информатики и параллельно создавал собственную фирму по компьютерной безопасности… Она была моей студенткой, из Штатов. Я уговорил ее завести ребенка. Когда она родила, я ее убрал. Мне нужен был мальчик, а не она. Я многое прочел о вас и знал, что ребенок будет прекрасной защитой. Подстава за подставу – так я считаю. Вы обманываете – и я обманываю. Логично. – Говоря, он не переставал меня трогать: отводил волосы со лба, тискал грудь, задницу, бедра. Второй рукой он поглаживал себя между ног. Теперь на нем была другая рубашка, лиловая, и замшевые туфли. – Ты не поверишь. Знаешь, что изменило мою жизнь? 9-N. До этого момента компания моя была крошечной, почти семейной, но после взрыва атомной бомбы в Мадриде правительство стало просить помощи у всех работавших в этой области. Я был испанцем, и здешние боссы подумали, что я идеальная фигура для обеспечения их безопасности. Именно бомба 9-N стала тем, что привело меня в Мадрид. Вот так. – И он улыбнулся, словно рассчитывал на ответную улыбку. – А потом я дожидался, пока Пабло не исполнится одиннадцать, чтобы развернуться по полной. Подожди-ка, дай взгляну, как там твой палец.

Вновь перевернув на живот, он взял меня за обе руки. И стал ковыряться с повязкой. Может, он делал перевязку – не знаю, в этом месте чувствительность была минимальной. Несмотря на это, было больно. Стон вырвался из прорезанного веревками рта. Он вновь заговорил:

– Больше всего на свете я не хотел, чтобы вы меня провели. У вас сила. Вы – ведьмы. Используете психологию, как в стародавние времена – разные зелья. Мне известно, что есть и другие, вроде тебя, шастают по Мадриду, стараются меня поймать. Время от времени, думаю, мне на глаза попадалась то одна из вас, то другая и так завораживала, что я спать не мог. Но я всегда предоставлял выбор Пабло. Его вам не обмануть. Пока не увидел тебя.

Внезапно пришло понимание: он боялся меня гораздо больше, чем я его. И как раз потому, что желал так, как никогда и никого до сих пор. Техника Женса открыла брешь в его псиноме, и хлынул поток, увлекая за собой все, снося тщательно выстроенную защиту, в том числе и доверие к сыну.

– Я почти всю жизнь делаю это, – продолжил он, – не только с женщинами, хотя в первую очередь – с женщинами. В разных городах Европы. Когда я сообразил, что могу заметать следы и подменять информацию, стало значительно проще полностью, так сказать, отдаться процессу. Единственное отличие – теперь я стал знаменитостью, а все оттого, что занимаюсь этим в одном и том же городе и к тому же начал использовать Пабло. Ты считаешь, что я тварь, и я это понимаю. Но я спрашиваю: причина всего этого не в том ли, что вы называете псиномом? Если я делаю лишь то, к чему вы, наживки, меня подталкиваете, то на ком вина? Если я привез тебя сюда только потому, что ты меня искушала, то кто из нас виновен? Могу ли я не делать того, что делаю? Однажды в Брюсселе я похитил немецкого психолога и заставил его сказать мне, какая у меня филия. Название мне понравилось: Жертвоприношение. Так вот, я ничего не могу с этим поделать. Жертвоприношение – вот что я такое. Раньше психологи считали таких, как я, больными или дефективными. Теперь мы знаем, что мы такие, потому что таков наш псином. Это как родиться с голубыми глазами или темной кожей. Мы вынуждены ублажать нашу филию, так же как любой другой. Шекспир давным-давно это сказал, раньше, чем кто бы то ни было: Макбет не более виновен, чем Лир, разве не так? Ну-ка посмотрим… Что ж, выглядит не так уж и плохо…