Макс Фрай - Мертвый ноль [litres с оптимизированной обложкой]

Однако исключить этот грешный второй пункт программы, в смысле размышления о собственных выходках и предвкушение их ужасающих последствий мне до сих пор никогда не удавалось. Поэтому наступивший вечер приятно меня удивил.

Не то чтобы я вовсе не думал о зловещих изменениях, которые то ли уже случились, то ли вот прямо сейчас происходят в недрах моего организма. Но, думая об этом, я испытывал не обычную в таких случаях тревогу, а спокойное и даже отчасти злорадное удовольствие от мысли, что повернуть этот процесс вспять уже нельзя.

Мне, конечно, немного не хватало возможности обсудить происходящее с кем-нибудь понимающим и услышать, что я молодец, все правильно сделал – хорошая внешняя опора, добавляющая уверенности, никогда не повредит. Однако я даже леди Сотофе зов не послал, хотя, по идее, к кому и бежать за поддержкой в такой ситуации, если не к ней.

Сложно объяснить, что мною руководило. Но совершенно точно не опасение услышать вполне резонный вопрос: «Почему ты заранее со мной не посоветовался?» «Так получилось», «боялся передумать, пока буду рассказывать», «вот такой я вдохновенный идиот», – любой из этих ответов известен заранее, к тому же, чистая правда. Что с меня возьмешь.

Я совсем по другой причине не хотел ничего рассказывать ни Сотофе, ни Джуффину. Можно сказать, из суеверных соображений. Они в свое время узнали о Пожирателях, но не попытались их уничтожить, как бы заранее признав свое поражение перед лицом почти несуществующего противника, – примерно так я сейчас думал. И не хотел, чтобы тень этого поражения даже краем задела меня.

Само по себе суеверное желание отстраниться от старших коллег, чья поддержка всегда была для меня самой главной опорой и источником силы, вероятно, свидетельствовало о произошедших во мне переменах: прежний я так бы не рассуждал. Но это я сейчас, задним числом понимаю. А тогда решение никого не посвящать в свои дела казалось мне естественным и логичным.

Я даже Шурфу не рассказал о своей дурацкой затее; правда, ему по совсем другой, простой и понятной причине. Он бы очень на меня рассердился – не как обычно, исполняя привычную роль в авантюрной трагикомической пьесе, которую мы уже столько лет разыгрываем самим себе на потеху, а всерьез, по-настоящему: за то, что я решил все сделать сам. И был бы прав, конечно. Я действительно зря его с собой не позвал, зная, как для него это важно. Впрочем, никаких сожалений все равно не испытывал – что сделано, то уже сделано, какой смысл задним числом о чем-то жалеть.

В итоге, вечер у меня выдался неожиданно спокойный и даже приятный. Благо принцесса быстро устала грустить и пришла в настолько боевое настроение, что возобновила эксперименты со Щелью между Мирами и последовательно добыла оттуда бумажную корону, украшенную искусственными цветами, яркий расписной пластиковый череп-копилку и потрясшую всех, включая меня, каменную статуэтку, изображавшую голую синекожую женщину с выдающимися формами и козьей головой. Глаза ей заменяли неизвестные мне, но явно драгоценные камни, прозрачные, зеленовато-желтые, размером примерно с фалангу моего большого пальца. Принцесса чуть не разревелась, осознав, что правила этикета не позволят ей подарить свою удивительную добычу халифу, который может принимать подарки только от своих родственников, военачальников и правителей других государств, но я вовремя подсказал: «Ну так папе подаришь», – и она просияла: «Точно! Вот он обрадуется! Ура!»

Она это свое ненаглядное сокровище еще и в постель утащить хотела, но тут уж я показал свой злодейский характер. Твердо сказал, что синим теткам с козьими головами в моей спальне совершенно точно не место. В некоторых вопросах я консерватор, каких еще поискать.

В моей жизни, как бы я порой на нее ни сетовал, было очень много счастья, порой настолько сильного, что еще поди его вмести. Но – скорее в силу моего темперамента и душевного склада, чем внешних обстоятельств – очень мало покоя. Забавно, что при этом в сновидениях я почти всегда более-менее спокоен, зато приснившиеся мне мгновения счастья по пальцам можно пересчитать. Испытывать счастье и покой одновременно мне до сих пор удавалось только на Темной Стороне – поэтому, собственно, она так для меня притягательна. Но сон, приснившийся мне этой ночью, отчасти затмил даже восхитительный опыт прогулок по Темной Стороне.

В этом сне я летал, как ветер, был бесшабашно, безудержно счастлив, ни о чем не беспокоился и ничего не боялся, как и положено существу вроде меня. И точно знал, что это и есть мое нормальное, естественное состояние: лететь, быть счастливым и ни черта не бояться. А что иногда, или даже почти всегда веду себя совершенно иначе – ну ничего, бывает, просто увлекся и заигрался в самую азартную на свете игру «Как будто я – вот такой нелепый, смешной человек».

Событий в этом сне толком не было, зато были пейзажи. Ну, очень условно говоря, пейзажи. Пространства, замкнутые и открытые, темные и сияющие, но все до единого живые, подвижные, переменчивые, связанные как сообщающиеся сосуды между собой и со мной. Озирая и осязая их, я понимал, что все эти пространства – родина сновидений, материя, из которой они сотканы, сила, позволяющая им быть, их место и время, вернее, все места и все времена, которые когда-либо хоть кому-нибудь снились или могут однажды присниться потом. Наверное, именно что-то в таком роде имел в виду Иллайуни, когда говорил, что обошел окрестности всех сновидений нашего Мира. И тогда, конечно, понятно, почему ему так понравилась эта прогулка, что он не прочь многократно ее повторить.

Но сейчас я – не то чтобы «думал» или, как говорят в таких случаях, «был уверен» – просто знал, что нахожусь на перекрестке сновидений разных обитаемых миров. Их здесь гораздо больше, чем я способен осознать, увидеть, или хотя бы смутно ощутить, но это всего лишь вопрос навыка управления собственным вниманием. Решается длительной практикой, как вообще все.

Пересказывать подобные переживания словами не просто трудно, но и совершенно бессмысленно: они по ту сторону всякого языка, кроме, может быть, хохенгрона [25] Хохенгрон – искусственный язык, созданный в стране Тубур специально для разговоров в сновидениях и о сновидениях наяву. Об этом языке подробно, насколько это вообще возможно, рассказывается в повести «Тубурская игра». , который я так и не выучил. Даже браться не стал. Поэтому все, что можно сказать, – это было великолепное зрелище. И зритель в моем лице оказался вполне его достоин. В смысле был счастлив, спокоен, расслаблен и собран, а значит, ничему не мешал.

Однако в какой-то момент я вспомнил, что у моего в высшей степени приятного и познавательного времяпрепровождения изначально была вполне практическая цель: добраться до Пожирателей и каким-то образом их уничтожить. Сейчас эта цель не казалась мне ни невыполнимой, ни, с другой стороны, особо желанной. К уничтожению Пожирателей я относился примерно как к починке протекающего водопроводного крана: лучше бы, конечно, самому этим не заниматься, но придется, раз взялся, вон даже открутил пару гаек. Всякое дело надо доводить до конца, а если не знаешь как, значит придется положиться на импровизацию – вполне обычный подход. Строго говоря, вся моя жизнь – практически непрерывная импровизация. Да и не только моя.