Юрий Бедзик - Великий день инков

— Я хочу говорить с вами как джентльмен с джентльменом.

— Прошу.

— Меня интересует один вопрос. Если вы ответите на него, мы останемся друзьями.

— Слушаю вас, сеньор Оливьеро.

— Женщина не говорила вам ничего... так сказать, политического... вы понимаете меня... В стране неспокойно. Такие люди, как она, нарушают покой граждан, вызывают недовольство и, наконец, доводят дело до братоубийственных столкновений. Думаю, что вы не сторонник кровавых эксцессов и поможете предотвратить подобные неприятности.

Профессор развел руками. Он ничего не знал. Женщина не сказала им ни слова, которое можно было бы толковать в политическом смысле. Вообще, она все время была без сознания.

Профессор встал из-за стола. За ним поднялись Бунч и Самсонов.

Комиссар Оливьеро надел шляпу. Он был злым и хмурым. Шагнул к двери, вдруг остановился.

— Сеньор профессор, — сказал негромко, с нажимом на каждом слове, — я понимаю лучше, чем вы думаете. Мне не хотелось бы вам угрожать, но мое служебное положение обязывает предостеречь вас: вы зря торопитесь в дорогу! Я бы советовал вам подождать парохода и вернуться в Сьюдад-Боливар. Не забывайте, сеньор профессор, что сельва имеет свои законы!

Он напыщенно поклонился и вышел из хижины.

Экспедиция отправилась в путь с первыми лучами солнца. Тумаяуа торопил Крутояра. Он знал в этих местах все тропы и броды. Ему не раз приходилось ходить со своего поселка в поселок каучеро. Не более двух дней занял бы для него переход через дикие дебри. Но теперь с ним были белые люди. Слабые и беспомощные в сельве, они пробирались сквозь чащу слишком осторожно и медленно. Но это и не удивительно. Ведь они ни разу в жизни не встречали хозяина леса пумы, а об араньямону даже не слышали.

Правда, у белых людей был один револьвер, пара ружей и два мачете, подаренных капитаном Пабло. Кроме того, они умели пользоваться небольшим кружком из стекла и железа. Молодой сеньор, которого все звали Самсоновым, определял по нему восход солнца и край холодных ветров. Когда грозовая туча закрывала небо и в лесу становилось так темно, как в трюме ланчии, белые люди смотрели на крохотную живую стрелку, и она показывала правильный путь.

Однако надо было спешить. Если отряд апиака встретит их в сельве, им не избежать беды. Ведь воины Ганкаура были жестокими, умели драться и прибегали к коварным приемам нападения. Хотя они и не имели огнестрельного оружия, но своими стрелами, смазанными ядом кураре, нагоняли страх на всю округу.

— Не надо брать много еды, — говорил профессору Тумаяуа. — Легко ходить — далеко ходить.

Но сам он берет очень много еды. И всего, что может понадобиться в дальней дороге. Он хочет быть и носителем, и проводником, и добрым советчиком белых людей, которые еще там, на "Голиафе", стали ему друзьями. Сердце юноши отвергает мысль, что они — "аборисада", плохие иностранцы, о которых так часто говорит отец, те же "аборисадо", что погубили их страну и своей алчностью бросили тень печали на вечно веселое солнце. Не может быть! Тумаяуа верит веселому, доброму Олесю и его отцу, и товарищам его отца. И поэтому Тумаяуа выбирает легкий путь и в глазах его, обращающихся к белым братьев, столько строгой, земной заботы.

А сельва все труднее встает перед ними, и лианы, как живые, тянутся со всех сторон, свисают змеями, опутывают деревья лапами спрута, корчатся в воздухе. Лес такой причудливо большой, темный, немой, он так давит, наваливается на мозг, упивается зелеными глазами в сердце уже вовсе не чувствуешь ни ног, ни рук своих, ни своих легких. И кажется тебе, что это не ты идешь, не ты ступаешь по мягкой, прелой листве, а кто-то другой идет и слышит все, а ты — смотришь на него издали, следишь за ним взглядом, полным зеленой мути. Все здесь стерто, смешано, раздавлено весом великана. Влажные сладковато-тяжелые испарения словно смешались с черным мраком и проникают в кровь, как яд.

Только Тумаяуа идет свободно и легко, и не обращает внимания на лианы, на дурманно-сырой смрад, на зеленые глаза сельвы. Упругой походкой ступает он по едва видимой тропе, перепрыгивает со ствола на ствол, рубит тесаком густое переплетение лиан. И кажется, он совсем не устает, и эта беспрерывная игра в чехарду с лианами и ветвями как будто нравится ему. На его лице нет и следа истощения, тупого равнодушия. Наоборот, он все время жадно впитывает в себя игру окружающих красок, ловит какие-то тайные голоса пущи, радуется непостижимо-прекрасным звукам. Каждое движение, каждый жест его гибкого, бронзового, блестящего тела словно пронизан веселой беззаботностью. Изредка он останавливается, уверенно, твердо, неожиданно, и тогда все его существо каменеет, сливается с сельвой. Уже не различить ни рук его, ни очертаний головы, ни всей высокой, гонкой фигуры. Он растаял в мутно-зеленом потоке сельвы, в вечном потоке веков. Маленькая душа древнего воина будто впитала в себя все звуки и все шорохи сельвы, напряглась, возбужденно дрожит в ожидании. Глаза индейца ровно и властно смотрят в холодную тьму. Ищут чего-то, извлекают из глубины трущоб.

— Если сеньоры хотят, — говорит Тумаяуа, — я покажу сеньорам пещеру с таинственными знаками.

— Далеко отсюда?

— Тумаяуа не поведет сеньоров в болота, Тумаяуа хорошо знает дорогу.

Он поворачивает направо, прямо в зеленый забор, в густую влажную тьму, разрывает тесаком сетку лиан и выходит на небольшую поляну — глубокое озеро между кустистыми берегами леса. Ему не терпится, тело его вырывается на солнечный свет, сверкает матово и исчезает в рыжей, круто падающей стене.

— Прошу сеньоров сюда! — снова появляется его широкое, скуластое лицо и едва раскосые глаза под черными, ровно подрезанными волосами.

Это и есть пещера. Темный тоннель, заплетенный зеленью, ведет куда-то в непостижимые пропасти, под ногами чувствуется холодок каменных плит, на стенах — влага. Тумаяуа зажигает фонарик, и тьма сыро оседает по углам. Потолка не видно, стены мохнатятся призрачной тьмой, тишина невероятная, каменная тишина.

Кружок света бежит под ногами, упирается в какую-то грубо тесаную глыбу, дрожит на ней, как испуганный зверек. Около него появляется второй луч, третий, и вот уже все видят, как под теплыми светляками проступают едва уловимые буквы, высеченные на камне.

— Да тут целое завещание! — говорит Крутояр с затаенной радостью.

Самсонов смеется. Настоящее послание венерианских гостей к своим будущим потомкам. Пальцы географа жадно ощупывают каждый выступ, каждое углубители на каменной странице древнего манускрипта. Все собрались возле него, тяжело дышат, настороженно ждут.