Владимир Корчагин - Тайна таёжного лагеря

Нельзя сказать, чтобы Сергей в свое время был дружен с этим студентом, скорее наоборот, сторонился этого напыщенного Дон-Жуана, корчившего из себя высокое начальство, поэтому первым порывом его было как можно скорее и незаметнее покинуть зал. Но внезапно всколыхнувшаяся волна воспоминаний о прошлых годах студенчества заставила его подойти к столику Михаила и окликнуть его.

Тот медленно поднял голову от пивной кружки и, окинув Сергея оценивающим взглядом, протянул:

— A-а, кажется, Сергей… Только забыл твою фамилию.

«Ну и слава Богу!» — пронеслось в голове Сергея, и он поспешил закрепить забывчивость Михаила:

— Сергей Гнедин я, из группы стратиграфов, а ты был в группе геофизиков, так ведь?

— Да-да… — Михаил отхлебнул из кружки и откинулся на спинку стула. — Теперь я вспомнил: и твою фамилию, и твои выступления на наших студенческих конференциях, где ты без конца срывал аплодисменты, и как упекли тебя за какую-то антисоветчину. А теперь что же, ты освободился?

— Да, попал под амнистию и еду вот к матери.

— И что же думаешь делать дальше?

— Не знаю. Хотелось бы вернуться в геологию. Но как? Ты-то, наверное, уже по меньшей мере главный геолог управления, а то и выше.

— Да, считай, что повыше. С прошлого года я — декан геологического факультета университета.

— Дека-ан! Вот здорово! Так, может, ты и поможешь мне вернуться в геологию?

— Чем же я смогу тебе помочь?

— Ну, может, на заочное отделение устроишь или организуешь защиту дипломного проекта экстерном? Я, кстати, натолкнулся там, в Сибири, на уникальнейшее месторождение сульфидных руд. Вот и тема дипломной. Мне бы, главное, диплом получить, а там…

— Гм, диплом… Ты что забыл, по какой статье сидел?

— Я слышал, теперь все политические амнистированы.

— Амнистия амнистией, а судимость теперь до конца жизни будет на тебе висеть. Нет, на факультет тебе дорога закрыта! А что касается моей протекции тебе, то уж — дудки! Я ведь не только декан. Я и член парткома и председатель одной из комиссий горсовета. И должен испортить свое реноме из-за какого-то бывшего арестанта?! Нет уж! Считай, что мы даже не знакомы. И не вздумай кому-нибудь сболтнуть о нашей сегодняшней встрече. Словом, я тебя не знаю и знать не хочу. И вот еще что. Ты, помнится, ухлестывал за Маринкой Масленниковой из вашей группы? Попробуй только сунуться к ней! Она моя жена. Понял? И в случае чего ты не только зубов, но и ребер своих не досчитаешься. Все! А теперь проваливай отсюда.

Сергей медленно встал. Кулаки его сжались. Все тело напряглось, как туго натянутая струна. Как ему хотелось хотя бы плюнуть в морду этого напыщенного индюка. Но в это время за окном послышался шум подходящего поезда, а тишину зала прорезал громкий голос дежурного по вокзалу:

— Поезд номер восемьдесят восьмой прибывает на первый путь. Стоянка поезда — десять минут. Просьба к пассажирам — пройти на посадку.

Сергей вышел на перрон и поднялся в вагон.

И вот он снова в поселке своего детства, у почти вросшего в землю саманного барака, перед ветхой, покосившейся, до боли знакомой дверью. На его осторожный стук оттуда показалось лицо немолодой, совершенно незнакомой женщины:

— Вам кого?

— Я… Простите, пожалуйста. Здесь проживала Федосья Васильевна Куртыгина. Так вот я…

— Никакой Куртыгиной я не знаю, — грубо оборвала его женщина, поспешно закрывая дверь.

— А вы давно здесь живете? — остановил ее Сергей.

— Года полтора. А что?

— Нет, ничего… Простите за беспокойство, — он сошел с крыльца, совершенно не представляя, куда теперь идти и что делать.

Но тут его взгляд упал на дряхлую старушку, сидящую на лавочке у соседнего барака. Лицо ее показалось знакомым.

— Простите, пожалуйста, — обратился к ней Сергей. — Вы не знали, случайно, Федосью Васильевну Куртыгину из барака напротив?

— Федосью Куртыгину? Как не знать, столько лет соседями были. Царство ей небесное. Прибрал ее Господь. Да… А я вот до сих пор маюсь.

— И давно она умерла?

— Давненько… Почти сразу, как сын-то ее сгинул. А ты кем же ей приходишься? — старуха пристально вгляделась в лицо Сергея. — Постой-постой! Уж не тот ли ты мальчонка, по которому она так убивалась, не Сережка ли постреленок?

— Я, тетя Маша. Я теперь тоже вас узнал.

— Ну-ну! Поздновато ты решил навестить свою матушку.

— Нельзя было раньше. Сидел я. В казенном доме сидел.

— Батюшки-светы! — всплеснула руками тетка Маша. — Пойдем ко мне, я тебя хоть чаем напою. Ведь с Федосьюшкой-то, матушкой твоей мы самыми, что ни на есть, закадычными подружками были. Пойдем, пойдем! А потом я и на могилку ее тебя отведу.

— Спасибо, тетя Маша. — Сергей поднялся вслед за ней на скрипучее крыльцо и через минуту уже сидел на полу-развалившейся табуретке в более чем скромной комнатушке своей бывшей соседки, а она, суетливо собирая на стол, не переставала сетовать на свою судьбу:

— Вот и я совсем одна осталась. Умру и похоронить некому будет.

Да и вся жизнь моя… Ведь даже угостить тебя нечем.

— Ну, об этом вы не беспокойтесь, тетя Маша, — поспешил ответить Сергей, расстегивая сумку. — Я же не с пустыми руками приехал. Тут вот и колбаса, и сыр, и фрукты. А это… — он вынул со дна сумки добротную шерстяную кофту и пуховой платок. — Это я в подарок маме вез. Но уж коль так случилось, то возьмите это себе, тетя Маша.

— Ну, что ты, сынок!

— Возьмите, возьмите! Куда я теперь со всем этим…

— А и впрямь, куда ты теперь направишься?

— Да вроде бы и некуда. Кому я теперь нужен!

— Тогда слушай, оставайся у меня. Места тебе здесь хватит. А там, глядишь, и какую ни то работу себе присмотришь.

— А что, и вправду, — оживился Сергей. — Не знаю, как и благодарить вас, тетя Маша. Недаром говорят: «Мир не без добрых людей». Так и быть, поживу у вас месяца полтора-два.

— Почему месяца полтора-два? Живи, сколько Бог пошлет. Я только рада буду. Ведь Федосьюшка-то столько помогала мне. Да и ты вроде парень с доброй душой.

Так вот получилось, что Сергей снова вернулся в родной поселок Раздольный, чтобы начать жизнь с нуля и без какой бы то ни было перспективы на будущее.

Впрочем, на работу он устроился быстро, хоть и было это всего лишь место грузчика на складе химудобре-ний. Да на большее он и не рассчитывал. Главное, он снова был свободным, мог, как прежде, бродить в нерабочее время по полям и перелескам, смотреть на бегущие по небу облака, вдыхать аромат луговых трав и даже писать обо всем этом, отгородившись от всего мира в комнатушке сердобольной бабы Маши.

Правда, писал он и прежде. Стремление к описанию на бумаге красот природы жило в нем всегда. Еще в далеком детстве, едва научившись грамоте, он иногда часами просиживал над клочком бумаги, стараясь выразить словами то, что видел вокруг себя. Но тогда это не выходило за рамки картин природы. Теперь же, когда он замкнулся в здешнем глухом захолустье, это стремление стало почти непреодолимой необходимостью, своего рода смыслом его жизни, а наряду с образами лесов, полей и рек в его рукописях начали появляться и образы людей, преимущественно образы женщин, причем прототипами почти всех их оказывалась женщина, которую он совсем не знал, с которой пробыл не больше часа, с которой даже простился далеко не лучшим образом. Но в воображении Сергея она стала воплощением ума, добра и красоты. Ее образ занял прочное место во всем, что он писал и переписывал: это ее руки разводили ветви цветущей черемухи, ее ноги мелькали в волнах луговых трав, ее глаза блестели среди звезд на ночном небе. С ней он разговаривал, спорил, делился своими мыслями. Ее встречал и провожал на пороге своего жилища. Она дарила ему свою любовь. Даже имя ее было всегда одним и тем же — Ольга.