Дмитрий Билик - Аховмедская святыня

— Уж года два как.

— Вместе с тем Аристов не сказал ему о моем визите.

— Простите? — Появилась морщина на круглом лбе полицмейстера.

— Я наведался давеча к Павлу Мстиславовичу, имел с ним интересный разговор. Рассказал о пере.

— Зачем?

— Хотел развеять подозрения. Думал, что Его превосходительство вызывает меня именно по этому поводу, ожидал неприятной беседы, но Аристов не поделился итогами нашего разговора. А это наводит на размышления.

— Что он виновен, — заключил Петр Андреевич.

Мих совсем не каждую мысль успевал ухватывать, а тут еще вкусности такие перед ним (только-только принесли знаменитый страсбургский или «нетленный» пирог, которого никогда в жизни пробовать не доводилось). Но все же начинало складываться у него ощущение, что эти двое друг друга очень хорошо разумеют, как говорят в народе, с полуслова. Один начинает, другой подхватывает. Оно и понятно. Витольд Львович умнейший человек, Петр Андреевич тоже не дурак, чурбаны даже по протекции высокой в полицмейстеры не выбиваются.

— Очень все странно, — подпер кулаком Меркулов щеку, — Павел Мстиславович выглядел слишком уверенным в своей правоте. А стушевался лишь, когда я о пере ему рассказал и продемонстрировал его.

— Действительно непонятно, — отложил вилку Его высокородие.

Миху бы тоже оторваться, господа сидят, смотрят друг на друга, точно без слов толкуют, один орчук ест. Но не мог полукровка остановиться. Чувствовал, как живот пухнет, тяжело под сердцем становится, но продолжал чудный пирог есть.

— Прошу прощения, Петр Андреевич, нам ехать надо, — поднялся на ноги Меркулов, кланяясь.

— Полноте, Витольд Львович, вы же почти ничего не ели.

— Нам пора, надо еще много чего сегодня успеть.

— Ну что ж, тогда не смею задерживать, — едва склонил голову Петр Андреевич, — в случае чего, можете быть уверены в моей поддержке.

— Шпашибо, Ваше вышокородие, — с набитым ртом проговорил Мих.

— Всего доброго, — усмехнулся полицмейстер.

Выбрался из ресторации орчук неторопливо, как инвалид с войны пришедший. Натертые ноги болят, набитый живот к земле тянет, в голове неразбериха полная. Ковыляет, сам пирог дожевывает, а Витольд Львович (магию родную применил, что ли?) бричку уже поймал и рассказывает, куда ехать надо. Пришлось поспешать.

— Мих, не толкайся.

Сели, орчук в самом благодушном настроении, Меркулов напротив, подобен грозовой туче: брови сдвинуты, губы сжаты, лоб нахмурен. И буркнул даже, вроде как, неодобрительно.

— В последнее время все ко мне в друзья набиваются.

— Разве то плохо? Добрый друг лучше ста родственников.

— Если это и вправду друзья, — ответил Витольд Львович, — пока же все больше видимость. К примеру, тот же самый Петр Андреевич.

— Согласен, хоть человек учтивый да самых расприятных манер, но промеж него у меня опасение существует, — сказал Мих медленно, еле дыша от всего съеденного.

— Аристов свои услуги предложил, великий князь товарищество практически навязал, теперь этот Петр Андреевич. Все время мне кажется, что я маленькая муха, находящаяся в большой паутине. И идет игра на жизнь, а я единственный, кто правил ее не знает.

— А что вы, господин, про Аристова говорили. Будто проверить его хотели?

— Я подозревал, что у Аристова существует определенная сила в нашем ведомстве, а он нечаянно проговорился о Константине Никифоровиче, сам того не подозревая. Вот и сделал ход. По моему разумению, он должен был рассказать все своему другу, а уже полицмейстер поведать все Его превосходительству. Так бы я выяснил про связь Павла Мстиславовича и Константина Никифоровича.

— Как мудрено, черт ногу сломит в ваших думах, — восхитился Мих, хотя по причине забитости живота сделал это не вполне чувствительно.

— Но вышло все совсем по-другому. Аристов не сказал.

— Значит, не друзья они вовсе.

— Или дальше надобно смотреть. Не сказал, потому что чувствует за собой прегрешение. Перо — доказательство вины его лично или семьи, не важно. Но оно сработало. Он испугался.

— Глупо. Вы же все равно сказали бы Его превосходительству.

— Аристов это понимал. Единственное, что он мог выиграть, это время.

— Все равно глупо. Если по разумению вашему идти, то следует, — поднял палец вверх орчук, — как только такое произошло, сразу же рассказать своему другу в полицмейстерстве. Рука руку моет.

— Верно мыслишь, Мих, а вот тут начинаются предположения. Если мы все додумали правильно, то почему Аристов так не сделал?

— Потому что глупец.

— Павел Мстиславович кто угодно, но уж точно не глупец. Давай думать вместе. Он не говорит первому полицмейстеру, потому что, — тут Витольд Львович поднял указательный палец, — ни такие уж они и хорошие товарищи, как нам все говорят. Но это версия так себе. Либо, — к указательному персту присоединился средний, — дело касается семьи. Нет, не так, дело касается Дара семьи. Куда даже ближайшему другу входа нет. Ну или, — поднял Меркулов безымянный палец, — тут имеется в виду, что произошедшее не проступок, а серьезное преступление. Против царя, членов его семьи или Славии. Не зря же за делом пристально наблюдает великий князь.

— Эй, аккуратнее ты там, шельма, не поленья везешь! — Крикнул орчук извозчику после очередного крутого поворота. — Думается мне, влипли мы, господин, по самые уши.

— Я примерно такого же мнения. Но теперь ничего не попишешь, придется расхлебывать.

Остаток пути проехали молча. Витольд Львович занятый думами и встревоженный разностными загадками. Мих, обуреваемый всеми несчастиями своего грузного тела, начиная с натертых ног, заканчивая набитым животом, старался устроиться поудобнее. Он хоть и понимал всю тяжесть их всеобщего положения, в данный момент был занят более насущными проблемами.

Истринская, как и приличествует центральным улицам, встретила их чинно: редкой, но дорогой публикой, высокими чугунными фонарями, чистыми стеклами лавок, украшенных разноцветьем вывесок, и хорошо выметенной мостовой. Дорого в таких местах жить, не каждый себе может позволить. И магазинчик, даже самый крохотный, открыть тоже больших денег стоит. А такой, как у «Гудьира и сыновей» вовсе немыслимого состояния: в два этажа, стоявший отдельным зданием, с огромными прозрачными витринами, отмытыми до такого состояния, что было видно собственное отражение.

Миху даже робко стало заходить туда, благо Витольд Львович никаких сомнений не чувствовал. Он расплатился с извозчиком и лишь мельком глянул на все великолепие (хотя, как думалось орчуку, сразу подметил все детали) и направился к двери. Тренькнул колокольчик, пахнуло прохладой, и они вошли внутрь.

— Добрый день, — приветствовал их человек в дорогом костюме-тройке.