Карен Стрит - Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр

– Можно сказать, мероприятие прошло с огромным успехом, – заговорил Дюпен.

– К несчастью, вынужден не согласиться с вашей оценкой. – Дюпен хотел было возразить, но я поднял руку, отвергая любые слова утешения. – Жалость делу не поможет, а слишком снисходительный критик – скорее, враг писателю, чем друг.

Дюпен слегка приподнял брови.

– Вы разочарованы тем, что мистер Диккенс не смог прийти.

– Или не пожелал.

– Вот это, я вполне уверен, совсем не тот случай. И на данном этапе расследования мы должны задаться вопросом: в самом ли деле сегодняшние чтения организованы именно мистером Диккенсом?

– Но мистер Годвин встречался с мистером Диккенсом и сказал, что тот был весьма восхищен моим творчеством!

– Мистер Годвин, конечно же, встречался с кем-то, назвавшимся мистером Диккенсом и организовавшим чтения, но это мог быть и самозванец. Не стоит забывать: мистер Годвин плохо знаком с литературными кругами.

Мне немедленно вспомнилось, как мистер Годвин принял моего друга за меня, и Дюпен улыбнулся, угадав мою мысль.

– Самозванцем мог быть мистер Мэкки, или тот темноволосый, которого мне не удалось догнать. Глядя фактам в лицо, у нас нет ни единого доказательства тому, что с вами вел переписку сам мистер Диккенс, – заявил Дюпен с раздражающе триумфальной ноткой.

– Это уж и вовсе пустые измышления, – проворчал я.

Предположение Дюпена сделало этот вечер еще более неудачным. Мало того, что я был крайне недоволен своим выступлением – еще и все надежды на знакомство с мистером Диккенсом, пожалуй, окажутся тщетными!

Дюпен не стал утешать меня. Он снова раскурил свою пенковую трубку и выпустил струю дыма в окно кареты.

– Еще мы должны принять во внимание необычайное совпадение, – сказал он наконец.

– Какое же?

– Выбор даты для ваших чтений.

– Восьмое июля? Так предложил мистер Диккенс. Или человек, выдававший себя за него.

– Именно, – подтвердил Дюпен. – И эта дата многое значит для нашего расследования.

Я никак не мог понять, что он имеет в виду, и Дюпен, слегка поморщившись от моей недогадливости, продолжал:

– Восьмое июля тысяча семьсот девяностого года. Дата совсем иного представления. В этот день состоялось первое слушание дела Уильяма Ринвика.

Этой новостью Дюпен словно нанес мне жестокий удар в грудь. Я почувствовал себя совершенно опустошенным и не мог вымолвить ни слова. Дюпен же не стал утруждать себя дальнейшими объяснениями. Вскоре мы прибыли к Брауну, и настроение мое было мрачнее ночной тьмы.

– Не терзайтесь, – заговорил Дюпен, входя в фойе. – Мы непременно найдем вашего противника. Найдем и одолеем. Не сомневайтесь. – Он слегка поклонился. – Доброй ночи, По, и крепкого сна без сновидений!

С этими словами он удалился к себе. Я подошел к портье, чтобы проверить почту, но тот лишь отрицательно покачал головой. Все в том же опустошении я поднялся в свой номер и, войдя, обнаружил на столе зажженную аргандову лампу. В круге ее янтарного света стояла бутылка коньяка. Глядя на это восхитительное виденье, я ожидал чего угодно – например, появления из бутылки какого-нибудь духа или джинна. Но нет, бутылка просто стояла на столе, сияя в сверхъестественно ярком свете лампы.

Приблизившись к столу, я обнаружил под бутылкой сложенный лист бумаги. Дрожащие пальцы мои потянулись к ней. Мысли совсем смешались…

Девоншир Террас, 1, Лондон

8 июля 1840 г.

Дорогой мистер По!

Приношу глубочайшие извинения за то, что не смог присутствовать сегодня на ваших чтениях, пребывая в сильнейшем недомогании от скверного вина, которое подавали в нашем издательстве накануне вечером. В сем плачевном состоянии не могу даже по достоинству оценить иронию ситуации. Уверен, чтения ваши будут иметь большой успех, и всей душой надеюсь, что вы простите мое отсутствие на вашем лондонском дебюте.

Ваш покорный слуга

Чарльз Диккенс.

Как мне хотелось верить, что это письмо написано самим великим Чарльзом Диккенсом! Но мысли мои были отравлены подозрениями Дюпена, и я невольно задумался, не подделка ли это. Некоторое время я сидел, глядя на блеск бутылочного стекла, точно завороженный. Неизвестность, окружившая меня со всех сторон, словно бы наполняла тьмой все мое существо. Я старался гнать мысли о тайнах и загадках последних недель прочь, но вместо них на душу тяжким бременем ложился сегодняшний провал.

«Подделка или нет – но что дурного в том, чтобы отведать подарок?» – спросил голосок внутри.

Я налил щедрую порцию коньяка в бокал, стоявший возле бутылки, и обхватил его ладонями, чтобы согреть содержимое. Аромат коньяка, поднявшись в воздух, достиг моих ноздрей. Запахло домом – летним днем, цветущим клевером и медом. Я вновь оказался на берегах Скулкилла, вместе с дорогими моими Сисси и Мадди. Над морем красного и белого клевера носились пчелы, и пыльца на их натруженных лапках поблескивала в солнечных лучах. Вскоре бокал опустел. Я налил себе другой, а за ним и третий. Под завораживающим воздействием чудесного эликсира оживали воспоминания, уходили прочь печали – менялось само прошлое!

Я вновь оказался в лекционном зале, полном зрителей. Но на этот раз мне не нужны были ни кафедра, ни рукопись. Я свободно двигался по сцене, без запинки декламируя свои строки, лицом и голосом изображая каждого из героев, а походкой и жестами рук подчеркивая любые оттенки их чувств. Публика была захвачена, поглощена моим выступлением; каждое лицо в зале отражало диктуемые мной эмоции. Легкое напряжение – губы смыкаются и сужаются глаза; руки тревожно заломлены, плечи окаменели – это мурашки страха пробегают по спинам. Фальшивое спокойствие заставляет глаза облегченно моргнуть, а плечи – расслабиться; но вот изощренный финал – глаза расширяются, зрители дружно ахают от невыразимого ужаса. Публика – оркестр, а я – дирижер! Она обречена повиноваться!

Вдруг резкий звук расколол мой иллюзорный мир вдребезги. Я обнаружил, что стою посреди номера, сжимая в пальцах опустевший бокал. Резко обернулся – и сердце пустилось в галоп при виде человека, стоявшего позади.

– Кто вы?

Нетвердыми шагами я двинулся к нему. Его лицо приблизилось, и я со стыдом понял, что это всего-навсего мое собственное отражение, мой собственный Вильям Вильсон! Я осел на пол. Чувство стыда сменилось громким смехом. Что за абсурдная ситуация! Тут я заметил увесистый том, лежавший на ковре среди разбросанных бумаг. Я сгреб бумаги в более-менее аккуратную стопку, и это усилие вызвало такую жуткую жажду, что я направился обратно к бутылке с коньяком. Не мог же он испариться без остатка! Налив себе солидную порцию, я вернулся к груде бумаг, поднял ее и взгромоздил на стол. Но что-то было не так. Беспорядок, кругом беспорядок! В конце концов я понял, что шкатулка красного дерева, которой я подпирал книги, сдвинута со своего места. Схватив ее, я потянул крышку – заперта на замок! С облегчением рухнув в кресло, я налил себе еще коньяку и только после этого увидел сложенный лист бумаги, лежавший на письменном столе. Странно. Очень странно. Смочив пересохшую от страха глотку коньяком, я развернул бумагу. Внутри оказалась какая-то бессмыслица, начинающаяся точкой и заканчивающаяся заглавной буквой. Весьма аккуратный почерк показался знакомым. Неужели?.. Выдвинув ящик стола, я достал листок с «Молитвой невинного». Конечно, в графологии мне далеко до Дюпена, но с первого же взгляда было ясно, что и сегодняшняя записка, и «Молитва» написаны одной и той же рукой.