Маркус Сэйки - Огненные письмена

Мысль вдруг осенила его, почти как удар молнии. У него в голове возникло четкое представление об одной идее, этакое отстранение от мира, чтобы исследовать его со стороны.

Возможно ли такое?

Похоже, Милли считала, что возможно. И он же находился в НЗО, самом технологически продвинутом месте на планете, в закрытом обществе, где сверходаренные работали, получая огромные гранты и почти без ограничений. Здесь его воскресили из мертвых.

– Купер? – Шеннон смотрела на него с беспокойным любопытством. – Ты не заболел?

Он взял стакан с бурбоном, осушил его, почти не ощущая вкуса, и взглянул на нее:

– Морковка.

Журнал «Тайм»

10 вопросов Шерману Ванмитеру

Доктор Шерман Ванмитер сделал карьеру, популяризируя самые заумные области научных исследований на доступном – чтобы не сказать «изысканном» – языке.

Вы писали книги обо всем, начиная с астрофизики и кончая зоологией. Как вам удалось постичь столько самых разных областей знаний?

Существует мнение, что научные дисциплины суть разные континенты, тогда как на самом деле наука – универсальный паспорт. Наука – это исследование и критическое мышление, а не зазубривание. Вопросительный знак, а не точка.

Вы можете привести что-нибудь в качестве примера?

Конечно. Дети узнают о Солнечной системе, запоминая названия планет. Вот вам точка. Бесполезная с научной точки зрения, потому что названия ничего не значат. Вместо точки нужно было поставить вопросительный знак: «Имеются сотни тысяч довольно крупных космических тел, вращающихся вокруг Солнца. Какие из них можно назвать неординарными? Есть ли между ними сходства? О чем они говорят?»

Но как вы учите детей постигать такие сложные вещи?

Их нужно учить постигать способ мышления. Ответов нет, есть только вопросы, которые формируют ваше понимание и, в свою очередь, порождают новые вопросы.

Это больше похоже на мистику, чем на науку. Где вы проводите границу?

Вот она как раз и определяется критическим мышлением.

Я могу понять, как это применить к систематизации объектов Солнечной системы. Но как быть с более абстрактными вопросами?

Такой подход распространяется и на них. Возьмите для примера любовь. Художник скажет вам, что любовь – таинственная сила. Священники назовут ее проявлением божественного начала. А биохимики, напротив, скажут вам, что любовь представляет собой петлю обратной связи дофамина, тестостерона, фенилэтиламина, норэпинэфрина. Различие состоит в том, что мы можем предъявить результаты нашей работы.

Значит, вы не романтик?

Мы такие, какими нас сделала эволюция. А в сущности, эволюция представляет собой создание все более эффективных машин для убийства.

А не точнее ли сказать «машин для выживания»?

Они идут рука об руку. Но первичнее – убийство, без него в выживании нет нужды.

Довольно равнодушный взгляд на мир?

Да нет, я бы сказал – оптимистичный. Я люблю слова антрополога Роберта Ардри [22] Роберт Ардри (1908–1980) – плодовитый американский писатель и популяризатор науки. Закончив карьеру на Бродвее и в Голливуде, он вернулся к научным занятиям – антропологии и бихевиористике. : «Мы произошли от поднявшихся обезьян, а не от падших ангелов, а обезьяны, помимо всего прочего, были вооруженными убийцами. Так чему нам удивляться? Нашим убийствам, кровавым побоищам, ракетам и непримиримым толпам? Или нашим компромиссам, чего бы они ни стоили; нашим симфониям, как бы редко их ни исполняли; нашим мирным сельскохозяйственным полям, пусть они часто и превращаются в поля сражений; нашим мечтам, пусть они и осуществляются так редко. Чудо человека не в том, как низко он пал, а как высоко поднялся».

Вы использовали эти слова в качестве эпиграфа к своей новой книге «Бог – анормальный». Но я обратил внимание, что вы опустили последние слова: «Среди звезд мы известны не нашими трупами, а нашими стихами». Почему?

Здесь поэтический дар Ардри превосходит его научное мышление, что является опасной ошибкой. «Среди звезд» мы неизвестны вообще. Солнце не задумывается о человеческой природе, галактика не выносит приговор. Мы безразличны Вселенной. Мы эволюционировали в то, что мы есть, потому что нынешняя модель человечества выжила, а другие тупиковые ветви – нет. Все очень просто.

Почему вы называете опасной ошибкой страсть художника?

Потому что художники опаснее убийц. Самый чудовищный серийный убийца может отправить на тот свет лишь десятки жертв, а поэты способны похоронить целые поколения.

Сорену снился сон.

Он шел по чужеземному городу, чувствуя ногами древнюю брусчатку. Траченные временем здания белого камня, высокие ярко-зеленые двери, занавески в открытых окнах вторых этажей, старики, смотрящие на уходящий мир. Рим? Он никогда не был в Риме. Прямой перелет занял бы восемь или девять часов «нормального» времени, а в его восприятии – почти сто, но проблема состояла не в часах. Время было морем, по которому он плыл, и в одиночестве он мог проводить эти часы, медитируя в поисках своего ничто.

Полет же ограничивал его замкнутым пространством и обществом других людей.

Какая мука наблюдать за их словно паралитическими движениями, каждое выражение искореженное, деформированное, их червеобразные губы искривляются в мучительные слоги, из их отвратительных ртов неторопливо вылетают капельки слюны. Жирные тела и неровные черепа. Эта примитивная жуткая энергия их бытия, просто бытия, но оно проявлялось так громко, так безвкусно и дешево. Даже когда они спали, их храп заполнял мир, их ветры пахли, как и должны пахнуть ветры. Существовать можно было там, где их нет.

Так он и отличал сон от действительности. В редких случаях его проклятие во сне исчезало. И тогда он избавлялся от своих мук: черепашьего спуска по лестничным ступеням, ожидания в тюрьме черепной коробки, когда же мир догонит его. В тех редких случаях он мог ходить среди человеческих существ и не ненавидеть их.

Самые жестокие сны были самыми четкими, там он контролировал ситуацию. Он мог остановиться перед рестораном и наслаждаться сочными запахами базилика и чеснока, доносящимися из открытых дверей. Мог почесать зудящее место у себя на спине и почувствовать собственные ногти. Мог увидеть маленькую часовню впереди и восхититься ее строгими пропорциями, каждым камнем, проверенным стихиями и временем. Приближаясь к часовне, Сорен слышал звуки изнутри. Он автоматически поморщился. Звуки были неприятными. Звуки, вздохи, смех – все они скрежетали металлом по его зубам.

Вот только…