Дэниел Полански - По лезвию бритвы

Если бы Авраам был мертв, его дом заполнился бы соболезнующими соседями, рыдающими женщинами и горами свежей еды. Но поскольку мальчик только исчез, соседи не знали, как им должно себя вести, выражать соболезнования было рано. У дома Мески мы встретили лишь ее пятерых дочерей, сбившихся в кучку у входа. Они смотрели на меня в исступленном молчании.

— Привет, девчонки. Мама дома?

Старшая из девочек закивала в ответ, тряся прядями своих черных как смоль волос.

— Она в кухне, — сказала девочка.

— Подожди меня тут, парень, с девочками госпожи Майаны. Я скоро вернусь.

Воробей чувствовал себя неловко. Домашние дети казались ему каким-то особым видом, их самые обычные игры были ему непостижимы, их болтовня была чужда его ушам. Испытания детства сделали его другим человеком, и нет более ретивого заступника сложившегося положения, чем подросток.

Однако он должен был потерпеть несколько минут. Прийти сюда в одиночку мне было не просто.

Я постучался тихонько, но ответа не получил, и потому вошел без приглашения. Было темно, настенные светильники не горели, шторы опущены. Короткий коридор вел на кухню, и я сразу увидел Мески. Она склонилась над широким столом, темная плоть растеклась, словно чернильное пятно, по надраенным доскам столешницы. Я громко прочистил горло, но она то ли не услышала меня, то ли не захотела ответить.

— Привет, Мески.

Она слегка приподняла голову.

— Это ты, рада видеть, — сказала она, хотя ее тон предполагал скорее обратное. — Только боюсь, сегодня мне не до стирки. — Отчаяние лежало тяжелым грузом на ее лице, но глаза выражали ясность, голос все еще звучал твердо.

Я набрался храбрости и продолжил:

— Я расследую кое-какие дела, которые творятся у нас в округе последнее время. — (Мески не отвечала. Иной реакции трудно было и ожидать. Я совал нос в чужие дела — самое время выложить на стол несколько карт.) — Это я нашел мертвую Тару. Ты знаешь об этом?

Мески покачала головой.

Я подумал, как объяснить то, зачем я пришел в ее дом около полудня, зачем ворвался как непрошеный гость и завел разговор о ребенке, который, вероятно, мертв.

— Нам стоит быть очень внимательными к нашим близким.

Высказанная вслух мысль звучала еще легкомысленнее, чем казалась в уме.

Не говоря ни слова, Мески медленно перевела взгляд на меня, потом отвернулась и тихо сказала:

— Присылали агента. Он спрашивал меня об Аврааме. Взял мои показания.

— Обморозни сделают все, что в их силах. Но они слышат не все, что слышу я, и они не всегда слушают. — (Пожалуй, это все, что я мог сказать в защиту Черного дома.) — Я пытаюсь выяснить, имеется ли какая-то связь между Авраамом и другими детьми, было ли в нем что-то особенное, что-нибудь уникальное… — Мой голос постепенно ослаб, и я замолчал.

— Он тихий, — ответила Мески. — Мало говорит, не то что девочки. Бывает, он рано встает и помогает мне со стиркой. Ему нравится подыматься раньше других в городе. Говорит, что так он может лучше услышать мир. — Она покачала головой, и разноцветные бусины в ее волосах запрыгали вверх и вниз. — Он же мой сын, что еще я могу сказать?

Думаю, ответ был достаточно справедлив. Лишь дурак спросил бы у матери, что заставляет ее считать свое дитя особенным. Каждая веснушка на его лице, если на то пошло, однако мне от этого не было никакой пользы.

— Прости, это было бестактно. Но мне нужно понять, почему Авраам… — (Как же трудно было подобрать правильные слова.) — Почему Авраам мог бы исчезнуть?

Мески явно собиралась что-то сказать, но слова застряли в горле, и она ничего не ответила.

Я продолжал со всей доступной мне деликатностью:

— Ты хотела что-то сказать. Что?

— Ерунда. Это не имеет никакого отношения к делу.

— Порой нам известно больше, чем нам кажется. Почему не рассказать мне то, о чем ты хотела сказать?

Тело Мески будто вздымалось и съеживалось при каждом вздохе, словно единственное, что поддерживало его, был воздух в легких.

— Иногда он узнает такие вещи, которые ему не следует знать, о своем отце, о других, такие вещи, о которых я ему никогда не рассказывала и никто не мог рассказать. Я спрашиваю, как он об этом узнает, а он только улыбается своей чудной улыбкой и… и… — Самообладание, до сих пор твердое, точно кремень, неожиданно получило пробоину. Мески закрыла лицо руками и разрыдалась, вкладывая в слезы все силы своего дородного тела. Я попытался придумать способ утешить ее, но не смог — сочувствие не мой конек. — Ты спасешь его, спасешь? Гвардейцы ничего не сделают, но ты приведешь его ко мне, ты приведешь? — Она взяла меня за запястье, сдавив его крепкой хваткой. — Я дам тебе все, что ты хочешь, я заплачу, отдам все, что у меня есть, умоляю: только найди моего мальчика!

Я разжал ее пальцы со всей доступной мне нежностью. Сказать матери, что она больше никогда не увидит свое чадо живым, было выше моих сил, но я не мог и солгать, не мог заложить свое имя под обещание, которого не сдержу.

— Я сделаю что смогу, — ответил я.

Но Мески вовсе не была дурой. Она поняла, что это значит. Опустив руки себе на колени, она невероятным усилием воли прекратила истерику.

— Конечно, — произнесла она. — Я понимаю. — На лице появилось то жуткое выражение спокойствия, которое наступает с потерей надежды. — Теперь его жизнь в руках Шакры.

— Мы все в его руках, — сказал я, хотя сомневался, что это поможет несчастному Аврааму больше, чем помогало всем нам.

Я подумал оставить ей немного денег, но побоялся обидеть ее. Позже Аделина принесет еды, хотя Мески не нуждалась в ней. Островитяне жили крепкой общиной. О женщине будет кому позаботиться.

Воробей дожидался меня снаружи в компании дочерей Мески, хотя и держался на некотором расстоянии от них. Вопреки описанию, данному их матерью, девочки вели себя очень тихо.

— Нам пора идти, — сказал я.

Воробей повернулся к девочкам.

— Мне жаль, — произнес он.

Возможно, это единственное, что он сказал с того момента, как я оставил его.

Младшая из девочек разрыдалась и убежала в дом.

Воробей покраснел и начал извиняться, но я положил руку ему на плечо, и он закрыл рот. Мы возвращались в «Пьяного графа», храня привычное молчание, хотя почему-то оно казалось глубже обычного.

Оставив мальчишку в трактире, я отправился на встречу с Йансеем. Чем больше я задумывался над нашей прошлой беседой с Беконфилдом, тем меньше она мне нравилась. Он знал, где я живу, и с этим я не мог ничего поделать. Но если бы Клинку вздумалось надавить на меня, то в первую очередь он действовал бы через Рифмача, и вот здесь-то я как раз мог бы повлиять на ход событий.

Я легонько постучал в дверь. Через миг она отворилась, и на пороге показалась мать Йансея, островитянка пятидесяти с лишним лет, еще довольно красивая, несмотря на свой возраст; карие глаза всегда приветливо улыбались и были исполнены жизни.