Адам Нэвилл - Пропавшая дочь [litres]

В том единственном красном глазе, которым Йона рассматривал Отца, было что-то сатанинское. В нем читались обдумывание, легкая растерянность, полное презрение, возмущение ситуацией и врожденная ненависть ко всему, кроме себя. Отец гадал, видит ли Йона то же самое в его глазах.

Мужчина снова плюнул.

– Ты пришел сюда… умереть ради одного ребенка? Пришел ко мне в дом, связал мою женщину, запер моего отца и ждешь, чтобы я помог тебе? Думаешь, я боюсь смерти? Я люблю смерть.

Отец вспомнил ту тварь на картине, висящей над камином в игровой комнате. Ее кости и лохмотья, казалось, плясали и подергивались в его воображении.

– Вижу, что любишь. И я могу помочь тебе с этим. И твоему отцу тоже. Старый ублюдок уже пожил достаточно, не так ли? Король Смерть? Думаешь, вы – важные шишки? Нет. Я знаю, кто вы. Рептилии.

Выпитый виски пробудил в нем обрывки школьных знаний, далеких и практически бессмысленных.

– Амниоты. Тетраподы. Холоднокровные. Чешуйчатые, змеевидные ящерицы. Вы обитали здесь триста пятьдесят миллионов лет, ты знаешь это? Вы зародились в виде протозавров, первых ящериц. Росли и выживали, и снова будете выживать. Раньше вы плавали в воде, поскольку являетесь завропсидами, истинными рептилиями. У тебя морда зверя, тирапсида. Теперь я вижу это. Вы неисправимы. Реабилитация невозможна. Вы – лицо нашего времени. Вы процветаете, потому что отложили множество яиц. Вы – яйцекладущие. Это значит, что вы – яичный слой. Из-за вас и вашего рода мы застряли в мезозойской эре. Великой эре рептилий. Вашей эре.

Единственный глаз Йоны Аберджиля изменил выражение. Он посмотрел на Отца взглядом Малкольма Эндрюса. И по этому взгляду было видно, что что-то в этом человеке сломалось. Перед таким безумием и решимостью угрозы и переговоры были бесполезны.

Отец показал этому красному дьявольскому глазу фотографию своей маленькой дочери.

– Взгляни хорошенько. Такой она была, когда ее похитили из палисадника ее дома в Шипхее, Торки. Оттуда, где она чувствовала себя в безопасности, где жила с матерью и отцом. В тот день вы разрушили не одну жизнь.

Отец назвал адрес, точное время, дату и год.

В красном глазе не появилось ни капли сожаления.

– Я знаю об этой девочке.

Сердце у Отца екнуло, затем снова забилось, только уже учащенно.

– Oui, oui . [6] Да, да ( фр .). Я помню. Помню, – добавил мужчина почти с нежностью в голосе и улыбнулся.

Напряжение было такое, что воздух в помещении будто замер, а время остановилось. Вдалеке, в комнате старика, где могло бы разместиться тридцать пациентов муниципального дома престарелых, раздался «киношный» выстрел.

Отец продолжал молчать, не зная, что сказать. Втайне он не ожидал услышать правильный ответ. Какие-то остатки излишней порядочности у него внутри мешали добывать информацию подобным способом, поэтому он не хотел, чтобы его поведение вознаграждалось. Но это был единственный способ, и Отец был уверен, что со временем его методы станут обычной практикой. К этому заключению он пришел за многие часы, когда таращился на стены, полы и потолки, нуждавшиеся в покраске.

– Я расскажу тебе об этом, и ты убьешь меня. Oui, Oui . Потому что, если останусь жить, то предупрежу того, кто так щедро заплатил мне, чтобы я нашел исполнителей похищения, верно? И тогда те, у кого она сейчас, узнают, что ты придешь к ним. Если я останусь жить, мне придется сделать кое-что плохое с твоей сучкой-женой. И твоей сучкой-дочерью. Я прав, не так ли? Должно быть, ты знаешь про нас и наши методы. Ты же родитель, да? Но в этом доме мы все родители. Я тоже. Да, разве ты не знал этого? Все мы здесь плохие родители.

И когда Отец присел, ошеломленный этой вспышкой бесчеловечности, к которой, как ему казалось, он уже привык, до его ушей донесся далекий, еле слышный скрип резины о мрамор, и он откатился в сторону.

В кожаном диванчике, находящемся в паре футов у него за спиной, появилось отверстие, из которого со свистом вышел воздух, и одновременно с этим раздался пистолетный выстрел.

Разбилось стекло, треснуло дерево, посыпалась штукатурка.

Отец увидел белую фигуру сиделки, ее рука мелькнула, и она снова выстрелила. Затем еще и еще, разнося в пух и прах комнату вокруг него.

Краснорожий Йона Аберджиль катался по полу взад-вперед, отдавая приказы.

– Убей его! Убей его! Убей его, сука!

Отец ждал, что его застрелят, но женщина продолжала палить наугад, попадая то слишком низко, то слишком высоко. Ее бледное лицо подергивалось от шока. Как и он, она не была профессиональным стрелком, ошибалась с расчетами и, как следствие, промахивалась.

Отец откатился в сторону и спрятался за софой. Заметил, что две пули, пробив диванчик, попали в деревянные шкафы, стоящие у стены. Вот откуда он слышал треск дерева. Но укрытие он нашел себе плохое. Испугавшись, что женщина внезапно вернет самообладание и прицелится более точно, Отец встал на колени, оперся запястьями о спинку дивана и выстрелил.

На белой блузке расцвело красное пятно. Затем он выстрелил еще раз, и пятно превратилось в кляксу Роршаха. После первого выстрела женщина потеряла равновесие, качнулась назад на пухлых пятках, разинув рот от ужаса, что в нее попали. Отец понял, что она умерла, пока сползала по стене на пол. Голова у нее замерла, уткнувшись в плечо, удивленные глаза были широко раскрыты.

Умерла. Он убил женщину. Женщину .

Отец попытался понять, как она смогла освободиться. Шнур от фартука по-прежнему был на ней, поэтому она, должно быть, тихонько вытащила металлический столб из пола либо из барной стойки. Ослабила шнур и просунула руки под … Почему он не услышал?

Голос Йоны Аберджиля, голос, полный ярости, вырвал его из оцепенения.

– Тупая сука! Ты тупая сука! – закричал он на обмякшее окровавленное тело, сидящее у стены его просторной гостиной.

Из комнаты старика продолжали доноситься звуки стрельбы, продлевая атмосферу бойни, вспышки в темноте напоминали о танцполе. Старик дважды позвал кого-то по имени: «Мари!», а затем затих.

Отец вышел из-за диванчика и проверил соседнюю главную спальню.

– Господи!

Подружка Йоны уже сидела прямо и, подобравшись к ящику, пыталась открыть его ртом.

Отец подошел к ней, схватил за скользкие лодыжки и протащил через всю комнату в гостиную, чтобы больше не терять ее из виду. Платье женщины задралось еще выше, целиком обнажив ягодицы, как в пыточном порнофильме с претензией на художественность. Изначально он разделил всех, находящихся в доме, потому что тот, кто услышит допрос, должен был умереть. И от одной мысли о казни любовницы и сиделки у Отца внутри все сжималось. Может, если б они не услышали допрос, их можно было бы пощадить? Но теперь?